Такое путешествие должно было обойтись куда дороже того, что Тусси и Эвелинг могли себе позволить, и на этот раз у них не было спонсоров в лице социалистической партии; Энгельс с удовольствием дал денег на поездку. Тусси не хотелось принимать от него деньги, но в данном случае она, кажется, отступила от своих правил. Эвелинг по обыкновению убедил ее, что эта поездка должна иметь решающее значение для его карьеры — и станет хорошей инвестицией для Энгельса. Взволнованный Энгельс решил сопровождать пару в Америку вместе со своим старым другом, химиком Карлом Шорлеммером (одним из основоположников органической химии, которого в семье Маркса звали «Джоллимейер» {50}).
Энгельс хотел, чтобы поездка была частной, поэтому почти никого о ней не известил, включая Лафаргов. Лауре было очень досадно, что она не удостоена доверия Генерала, но это Энгельса не тронуло; он был уверен, что Лафарг будет настаивать на заявлении, что Энгельс едет покорять Новый Свет {51}. С борта парохода «Сити оф Берлин» Тусси написала Лауре письмо, извинившись за секретность: «Я должна была сказать тебе, как только сама узнала, но Генерал настаивал на секретности, и я не решилась. Я подумала, что если слухи просочатся, мы будем виноваты» {52}.
Маленькая экспедиция прибыла в Нью-Йорк, ожидая успеха Эвелинга. В первых письмах Тусси пишет, что Эвелинг наблюдает за репетициями {53}, а Энгельс говорит, что Эвелинг загружен работой до конца августа {54}, однако помимо этих сведений в Америке царит полное молчание по поводу его театральных работ. Тем не менее Энгельс наслаждался поездкой; одним из важных пунктов посещения в их программе значилась тюрьма в Новой Англии.
Энгельс был потрясен: заключенные читали романы, организовывали клубы по интересам, разговаривали без всякого надзора, дважды в день ели мясо и рыбу. В их камерах был водопровод, стены были украшены картинами. «Эти люди… смотрят вам прямо в глаза, без того жалостного собачьего взгляда, обычного для заключенных в тюрьме — такого вы не увидите в тюрьмах Европы». Энгельс сказал это, возможно, думая больше о мрачных крепостях в Германии и России, чем о Павильоне принцев в парижской Сен-Пелажи. «В этом заведении я почувствовал громадное уважение к американцам» {55}.
В Нью-Йорке он, наоборот, чувствовал себя так, словно попал в настоящую столицу мирового капитализма. Все было слишком искусственным и по его оценке — неприятным.
«Мы приехали в Нью-Йорк затемно, и мне показалось, что я попал в один из кругов Дантова ада… высоко над головой гремят железные дороги, на тебя несутся сотни трамваев, оглушительно звеня колоколами, со всех сторон стоит ужасный шум; самое страшное в нем — это вой сирен, доносящийся со всех пароходов, идущих по реке… каждый из них сияет россыпью электрических огней — не для того, чтобы осветить вам пространство, а для того, чтобы привлечь вас рекламой, а следовательно, ослепляя, оглушая и пугая вас — таков вкратце облик города, населенного самой шумной толпой людей в мире; все они похожи на крупье, уволенных из Монте-Карло».
И все же Энгельс говорит:
«В американцах живут задатки великой нации, они — народ, который никогда не знал феодализма. Они много пострадали — но по своей собственной вине… Но когда они что-то делают — они делают это до конца» {56}.
Когда путешественники вернулись домой, Эвелинга, казалось, вовсе не тронуло то, что в Америке он не добился ни малейшего признания, — и он быстро забылся в круговороте событий Вест-Энда. Тем временем Тусси имела дело совсем с другой частью города, с собственным лондонским «Адом»…
Во второй половине XIX столетия выросшая стена высоких домов визуально разделила восточную и западную части города. Появление офисных зданий — феномен Викторианской эпохи. Еще перед Всемирной выставкой 1851 года казалось безумием, чтобы такому количеству людей пришлось работать исключительно с бумагами. Однако капитализм рос и расширялся — и вместе с ним формировалась новая социальная общность, которую однажды назовут «белые воротнички». Громадные здания лондонского Сити — финансового центра столицы и всей империи, где деньги беспрерывно совершали свой оборот, переходя из бизнеса в бизнес и ни разу не становясь наличными — словно воздвигли четкий барьер между теми, кто имел все — и неимущими. Первые занимали западную часть города (Белгравия и Мейфэр даже были огорожены), вторые — восточную {57}.
Ист-Энд всегда был в несколько раз беднее даже знаменитого Сохо, где происходила хоть какая-то жизнь, и бедные смешивались с обеспеченными, где можно было найти развлечения и даже некоторый блеск. Однако про бедняков Ист-Энда можно смело сказать: они никогда не смешивались с богатыми, потому что работали на них…
Район был бедным и тесным. Дома были приземистыми, и это впечатление усиливалось, потому что из высившихся над ними фабричных труб вечно валил черный смрадный дым, смешанный с пеплом и сажей {58}. Восходит ли солнце? Садится ли оно? Это вполне могло вызывать сомнения в районах Уайтчепел, Бетнал-Грин и Лаймхаус. В этом аду небо имело всего два оттенка — буро-коричневый от угольной пыли, или грязно-серый — ранним утром, до того как разожгут печи и камины. Родились даже новые обозначения этой непрозрачности, вечной полутьмы — например «дни тьмы», когда смог настолько плотный, что нельзя увидеть вообще ничего в течение нескольких дней; немногим лучше его «высокий смог» — когда миазмы города поднимаются вверх, однако солнце все еще не может пробиться сквозь загрязненный до предела сырой воздух {59}.
Именно этот смог породил чудовище 1880-х годов — Джека-Потрошителя, судьба жертв которого никого не волновала. Никому на свете не было до них никакого дела.
За прошедшее десятилетие район пополнился большим количеством новых иммигрантов. Стало много китайцев — настолько, что в Лаймхаусе возник Чайна-таун, относительно процветавший за счет продажи опиума {60}. Однако те, кто окончательно изменил лицо Ист-Энда, прибыли из России, Пруссии, Литвы и Польши. Некоторые бежали от бедности, другие — от преследования властей. Среди убийц царя Александра II была еврейка — это спровоцировало прокатившиеся по всей России погромы и усиление антисемитских настроений; 5000 евреев было убито. Те, кто мог работать, те, у кого были связи — бежали. К 1880 году в Лондоне насчитывалось около 46 тысяч евреев, половина из них — рабочие или беднота {61}.
Тусси впервые отправилась в Ист-Энд, чтобы читать там лекции, но очень быстро изменила форму общения с его жителями и стала посещать беднейшие дома, которые вернее было бы назвать лачугами. В июне 1888 г. она писала Лауре:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});