думала застать Сию спящей. Но та стояла на коленях над горшком, скрючившись в приступе рвоты.
Закрыв дверь, Тунува присела рядом на корточки, отвела со лба черные волосы. Сию дрожала. Когда в животе стало пусто, она откинулась, перевела дух, и Тунува, выловив из кувшина мошку, налила ей воды. Сию жадно выпила.
– Что с тобой, солнышко? – Тунува пощупала ей лоб: прохладный. – Опять месячные боли?
– Нет. – Сию утерла лоб. – У меня… давно уже не было месячных.
Тунува нахмурилась. Когда Сию, поймав ее взгляд, сглотнула, все недавнее тепло разом вытекло из сердца.
– Сию… – беспомощно выговорила она. – Давно?
Сию оглянулась на дверь и прижала ладонь к животу.
– Два раза пропустила месячные, – сказала она. – Дай слово, что не скажешь настоятельнице! Поклянись Матерью, Тува.
Тунува слова сказать не могла, не то что клясться.
– Сию, – выдавила она наконец, – ты же знаешь, знаешь закон деторождения! Ты еще слишком молода и не загорелась. О чем ты думала?
Видя, как часто задышала Сию, она овладела собой:
– Мы с этим справимся, но мне нужно знать. Кто это был?
В глазах Сию разгорался страх.
– Он не из обители, – прошептала она. – Он извне.
9
Восток
Сталь врубалась в древнюю скалу. Думаи подергала ледяную секирку и убедилась, что острие держится надежно. Согнув правую ногу с горящими от напряжения мышцами, она вбила шипы на носке сапога в снег. Немного ниже работал Канифа – с таким же «тук-хрусть».
Они одолели больше половины пути на второй пик горы Ипьеда. На вершину приходилось карабкаться с большим трудом, и потому на подъем решались лишь хранители Королевы Колоколов.
Канифа оберегал ее не первый год. Он, в отличие от Думаи, родился на земле. Родители привели его в храм тринадцатилетним в надежде спасти от бушевавшего в провинции дикого огня, а великая императрица, которой его появление пришлось кстати, приняла мальчика. Хранитель колокола состарился и нуждался в преемнике.
Думаи год за годом наблюдала, как Канифа изучал дорогу. Она завороженно следила, как он поднимается на среднюю вершину, скребущую, казалось, само небо. В конце концов он заметил ее взгляды.
«Я хочу туда подняться, – сказала она. – Мать зовет меня воздушным змеем. Обещаю, я буду сильной».
Ей тогда только исполнилось двенадцать, но Канифа ей поверил.
Они тайком изготовили для нее пару секир. Она научилась крепко держать их обрубленными пальцами и вбивать так, чтобы при нужде движением кисти направить острие. После этого Канифа стал делиться с ней своим умением.
Унора, поймав их за этим занятием, онемела.
«Матушка, – уговаривала в тот день Думаи, – прежде чем запрещать, посмотри. Посмотри на нас».
На это Унора согласилась. И, только увидев своими глазами, как они поднимаются – связавшись друг с другом длинной плетеной веревкой, – позволила Думаи тренироваться.
«Я вижу, ты твердо решилась, Думаи, но будь осторожна. Ты можешь разбиться».
«И Канифа мог, а теперь не разобьется. Если упадет, я его удержу».
Думаи никогда не разделяла страхов матери. У нее не потели ладони. Не бились крылышки в животе. Спуск бывал трудным, но ее всегда успокаивала веревка вокруг пояса.
«Все равно это опасно, – в первый же раз предупредил ее Канифа, завязывая тугой и сложный узел. – Может, один из нас и удержит другого в падении – а может, сорвется следом».
«Ну и пусть. Если падать, так вместе».
Закрепив ступню в снежном желваке, она ухватилась крепче и оглянулась на восток. Отсюда ей было видно темное пятнышко дворца за долиной Районти.
Повиснув на обрыве и переводя дыхание, она задумалась, добрался ли до города тот солеходец. Из деревни известили, что он там проходил – задержался только поесть и отогреть руки и ноги, а смотрел так, будто по пятам за ним шел призрак.
Не призрак. Всего лишь Унора. Думаи необходимо было понять, зачем погналась за ним мать – ее осторожная, неспособная на ошибку мать, – не позаботившись даже капюшоном укрыться.
К восходу солнца они были на вершине, у подвешенной в прочной открытой башне Королевы Колоколов. Большую часть молитвенных гонгов отливали из бронзы во владениях Купоза на Муисиме, но сейчас перед ними было истинное чудо литейного мастерства. Тяжелое деревянное било висело наготове, только качни.
На всем Сейки не было колоколов древнее и больше этого, но создавший его мастер не оставил ни клейма, ни метки. Плечи колокола украшали изображения звезд. Храмовые служители издавна заботились о колоколе – мыли, смазывали, отскребали ржавчину, просушивали после самых жестоких бурь. О назначении колокола говорила только опоясавшая его в самом узком месте надпись:
Я сдержу восставший пламень, пока не падет ночь.
Звонить в этот колокол запрещалось до случая, известного одной только верховной служительнице. За нарушение грозила смерть – редкость для Сейки, где почти все преступления карали изгнанием.
Думаи устроилась отдохнуть в башне.
Канифа, прежде чем напиться самому, протянул флягу ей.
– Я думал, ты сегодня не захочешь оставить Унору, – сказал он.
– С ней Осипа. – Думаи разглядывала далекий город, пряди волос выбились из-под капюшона. – Дело есть дело.
– Тот солеходец, верно, ума лишился, если ушел среди ночи.
– И гнаться за ним тоже было безумием, – устало отозвалась Думаи. – Вообрази, если бы я так поступила, Кан! Мать вышла бы из себя, и справедливо. Как, прожив здесь столько лет, она могла забыть правила?
Думаи подняла уютно греющуюся в перчатке правую руку и добавила:
– После этого.
У него дрогнули уголки губ. Бреясь утром, Канифа порезался, на подбородке осталась ранка.
– Она объяснит, – только и сказал он.
– Надеюсь.
Они достали инструменты и расставили печурку, чтобы натаять снега в котелке. Согревшись теплой водой и допив принесенный с собой бульон, взялись за работу.
Думаи чистила колокол изнутри, напевая прямо в его разверстое горло. Ей всегда чудилась жизнь в этом темном чугуне – как будто колокол не спал и как мог подпевал ее песне. Канифа смазал маслом било и укрепил подвес. Они по веревке влезли на перекрытие, проверили, нет ли следов гнили и хорошо ли держатся стыки, заделали трещины.
Убедившись, что все в порядке, уселись на самом краю обрыва и стали глядеть, как солнце золотит Антуму – город из иного мира, который всегда будет касаться их лишь вскользь, точно стекающий по крыше дождь.
Унора еще спала, когда Думаи сменила стоящий рядом с ней поднос с углями. Мать впервые за много дней открыла лицо, так что Думаи видела покрытую веснушками темную щеку, и острый подбородок, и чернильные тени под глазами, и синяк на виске – как раздавленная слива.
Комната была почти голой. Унора ничего не захватила с собой из родного рыбацкого селения – ничего, кроме затаившейся в ее лоне Думаи. Все родные, по ее словам, погибли в жестокой буре.
«С тех, кто берет из моря, море взимает долг».
Сейчас с ее губ сорвался тихий звук.
– Матушка… – Думаи накрыла ее ладонь своей. – Вы меня слышите?
Унора моргнула:
– Думаи.
– Зачем вы вышли под снег? –