Читать интересную книгу Молитва Каина - Виктор Точинов

Деньжат он от Егорки унаследовал, ему они по справедливости нужнее. И нож утерянный возместил, даже два раздобыл, но оба не сильно нравились. Увесистый, с тяжелым обушком, нож-косарь хорош был рубить, а к прочему пригоден мало. Глотку по беде еще вскроет, а вот приколоть кого коротким ударом не сгодится… Он взял для такого дела ножик лекарский, с узким тонким лезвием подходящей длины: сталь была добрая, а ручка дурная, железная и гладкая, от крови склизкой станет – не удержать. Он поправил беду, смазав ручку рыбим клеем и обмотав бечевкой плотно, виток к витку. Пока послужит, а после и что получше судьба пошлет.

Дело оставалось за пашпортом. А тут как раз случилась не то отлучка, не то пропажа канцеляриста, и ключи оказались у подфелшара. Названый Иван решил, судьба шлет знак: не мешкай, засиделся.

Он все же выждал до вечера, до ухода немцев к себе, те иногда заглядывали в железный ящик. Аверьяныч, понятно, к тому времени накушался прилично. Но без него не обойтись, грамоте названый Иван был не учен.

Он понадеялся, что пить подфелшар умеет, и даже руки спьяну так не трясутся, как утрами, авось и с пером совладает… Захочет ли до срока пашпорт заполнять, обещанный по окончании службы? Уговорю, решил он, не впервой, и не таких уговаривал…

Уговаривать не пришлось, у Аверьяныча случилось нынче с водки настроение благодушное и игривое, а бывало и по-иному.

– Пашпорт, казак? Справим… Два надо, два справим… Хоть во все тебя запишу, для запасу… Разлей пока…

Подфелшар поскрежетал ключом в скважине, потом другим в другой, вынул чистые пашпорта с печатями, их было там немного, с десяток. Названый Иван бросил быстрый взгляд внутрь ящика, денег не увидал – бумаги с именами-званиями больных, да книга, свиной кожей обшитая, что братья-медикусы с собой таскают, да еще бумаги, непонятные…

– Кем впишешься, казак? Надумал имя-то? Ну думай, а пока выпьем…

Выпили, Аверьяныч громко икнул и предложил:

– Хошь, Коппелем впишу, надворным советником? Во фрунт все на заставах станут… Мне ж не жаль для человека хорошего… Хошь генералом нарисую, хошь самим императором Петром Федорычем… Не желаешь ли?

Он на пьяную подфелшарскую болтовню внимания не обращал, всурьез раздумывая, кем вписаться. Надоели чужие имена, ох и надоели, словно каждый раз кусок мертвечины к живому телу пришивал…

Надумав, он сказал имя, и отчество, и фамилию.

– По званию кем станешь?

– Казак станицы Есауловской.

А как еще… Ни крестьянином, ни мастеровым не прикинуться, и стати не те, и ухватка…

– Не хошь быть генералом… тебе видней…

Подфелшар обмакнул перо и начал писать, но дело у него не заладилось. То в фамилии ошибется, – чего, дескать, длинную такую выбрал, казак, возьми попроще… То приметы напишет неправильные, а то и вовсе чернилом лист зальет.

Смятые испорченные пашпорта летели в печурку и занимались там на углях: близилась осень, ночи стояли холодные, приходилось подтапливать. У названого Ивана сердце кровью обливалось от такой подфелшарской нерачительности, порою новому пашпорту цена – жизнь человеческая…

Когда чистых пашпортов оставалось лишь три, Аверьяныч наконец довел работу до конца без помарок.

– Панкратов, Емельян, Иванов сын… Ну, наливай, Емеля, крещенье не обмыть великий грех.

– Погодь, приметы зачитай, а опосля обмоем…

Приметы оказались правильными – и пашпорт Ивана Белоконя свернулся на углях в трубочку, почернел и перестал быть. И названый Иван перестал быть Иваном.

Он потянулся к новому пашпорту, но Аверьяныч прикрыл рукой.

– Погодь, погодь, Емелюшка… Не первый день тыживешь и ведаешь: за спасибо такие дела не делают…Поделиться придется по справедливости, чем у больных-то в бараке подразжился… Делись, Емельян, делись…

Гирька была загодя обмотана тряпкою, чтоб кровь в околодке не лить, следов не оставлять, – пускай потом беглого Аверьяныча тоже ищут, на других меньше сил потратят.

Из-за тряпицы удар вышел послабже, пришлось добавить.

– Не понимаешь ты справедливости, – сказал Емельян, сматывая снурок.

Путь подфелшару по любому лежал в яму, Егорке в компанию. Иначе с пашпортом Емельяна Панкратова долго по воле не погуляешь. Три чистых пашпорта он тоже прибрал, чего им пропадать.

Пристроив Аверьяныча в яму, он долго смотрел вниз, разглядывая все в лунном свете, хотя в прошлый раз постарался поскорей уйти и не дышать вонью, а больше и не бывал.

Неправильная была яма… Он трупы не считал, что мортус из барака забирал, но и в первый раз показалось, что пустовата могила, мертвых мало… Думал тогда, что помнилось. Но сейчас наверное видит: недостача немаленькая…

И он все понял.

Так вот чем Фридрих с Генрихом в клети своей занимаются, от народа честного спрятавшись… Слыхал, слыхал он, что для немца-дохтура нет слаще соблазна, чем православное тело осквернить, на куски порезать да требуху выпустить…

А тут-то им раздолье… Никто за мортусом не следит, к яме не суется, вот он и ложит умерших в сторонке, а потом к немчуре сплавляет потихоньку.

Может, и сослали-то их сюда, проведав о таких забавах? Или своей волей пошли, этаким мертвячьим изобилием приманенные?

Он призадумался. И решил, что оставлять немчуру за спиной опасно. В лицо они его знают, без башлыка видели, а что по-русски не разумеют, так Аверьяныч не последним толмачом на свете был.

Окошки в жилье Альфредычей имелись, но задернуты были плотно, внутрь не подглядеть. Но там они, куда им деться.

Дверь ломать не пришлось, вместо засова на нее приладили железный крюк, и Емельян поддел его косарем, просунув в щель. Вошел тихонько в маленькие вроде как сени, занавесками выгороженные, сторожко глянул в щелку…

Мертвецов, порезанных в куски, тут не было. Зато увидел кровать, и не пустую, и понял, что Фридрих или Генрих привел гулящую, а то и вдовушку с деревни, и надо срочно придумать справедливую причину для нее, ибо…

Тут его чуть не стошнило. Потому что он обозрился, и ни гулящей, ни вдовушки не оказалось, одни Альфредычи, и даже смотреть, чем они занимались, было срамно и мерзостно…

Он убил их, не приближаясь, подлинше размотав снурок. Убил с омерзением, словно давил сапогами болотных гадов, склизких и зловонных. И к яме не потащил, даже не приблизился к мертвым голым телам.

Он остался один на весь гошпиталь, если сбросить со счету умиравших в бараке… Но одного из них сбрасывать не следовало. Ихбродя, принятого невзначай за императора. Тот, по расчетам Емельяна, должен был отойти уж дня три как, да все не отходил… Живуч, как кошка, оказался. А вдруг на поправку двинет?

Ему ль, Емельяну, не знать, что такое случается… В барак он заглядывал давненько, и надо проверить: если отмучался, то можно уходить, а если нет… Тогда помочь надо, страдания облегчить.

Он отпер и отворил дверь барака, приготовил лекарский ножик…

И тут случилось нежданное. Околодок примыкал к бараку на дальнем конце от двери, а барак был длинный. И оттуда, от околодку, долетел звук копыт. Он присмотрелся, но луна, как на грех, сейчас задвинулась за тучку. Послышался стук в дверь и знакомый громкий голос:

– Эй, кто-нибудь! Отк'ыть немедленно! Госуда'ственное дело!

Рохмиср… Принесла ж нелегкая… Ни разу носу не казал, а тут… Но один, без драгун, – значит, не арестовывать приехал…

– Здесь я, вашбродь, иду… – подал он голос.

И в самом деле подошел, оставив дверь открытой и пряча лекарский нож за спиною. Рохмиср стоял, держа в поводу коня, только…

Только оказался вовсе не рохмисром! Луна вернулась на небо, и ошибки быть не могло: лицо без тряпки и не опознать, но голос тот же, ни с кем не спутаешь, а мундир чужой, фельегерский… Чудеса.

– Санита'?

– Точно так, вашбродь.

– Волков, Николай Ильич, коллежский асессо', – помнишь такого?

– Что ж не помнить…

– Жив ли? Или…

Не забрать ли он того решил, часом? Нет, так не гоже…

– Сегодня ахсесор помрет, вскорости, – пообещал Емельян. – Да тока ты первее…

И ткнул лекарским ножиком в сердце, прежде чем рохмиср, ряженый в фельегеря, успел удивиться.

– И-и-э-э-э… – сказал рохмиср и упал мертвым.

Да что ж за ночь выдалась, а? Не уйти спокойно и мирно… Кто еще пожалует? Может, надворный Коппель прикатит?

Чуть позже он понял, что серчал зря. Ряженый рохмиср заявился не просто так, а с подарками. Да еще с какими!

Все, что Емельян, тогда звавшийся Иваном, не смог забрать у лжецаря – рохмиср сам сюда доставил в полной сохранности. На теле его, под мундиром, нашелся и пояс с казной, и та самая сумка кожаная, что на запястье лжецаря висела… А в тючке небольшом приседельном – среди прочего и панцырь свернутый, и пистоли царские, чуть Ивана-Емельяна на тот свет не определившие… И нож в ножнах, узкий, длинный… Справный нож, теперь лекарскую безделку и выкинуть можно.