Читать интересную книгу Молитва Каина - Виктор Точинов

– Вот вы, Машенька, сами и ответ дали, для меня отрицательный. «С чистыми сердцами», – не про меня сказано. Вы ж слышали, где я служу? Напомню, если запамятовали: в Тайной канцелярии. В той, что Канце лярией кнута по всей России кличут, чаю, и до вашихмест известия о нас докатились. И в нашем ведомствесердце чистое никак не сбережешь. Грешник я, Машень ка, великий грешник, и ни в коем разе вас не достоин.

Вот так… Пускай легенда, Степаном Ивановичем придуманная, и его подчиненному хоть разок послужит.

– Пустое, Николай Ильич, что болтают… Разве и папенька мой в грех великий впадал, когда Петеньке за дело розог прописывал? Я ж вижу, Николай Ильич, что вы за человек. Ну вот скажите мне, что хоть раз кого под кнут отправили из злобы, или из зависти, или из корысти… Только помните, что мы вдвоем стоим пред Господом и пред смертью, и лгать нам никак нельзя сей час.

Лгать он не стал. Сказал истинное:

– Не в кнуте дело, Машенька… Кровь у меня на руках. Жизни людей лишал, и не раз. Вот это уже грех самый настоящий, доподлинный. Против божьей заповеди.

Он считал сей аргумент окончательным, завершающим диспут. Не хотел его приводить, чтоб не провести остатнее время в ссоре, но пришлось.

Он ошибся, он снова в ней ошибся… Он не привык так часто и так много ошибаться.

– Нет, Николай Ильич, клевещете вы на себя, наговариваете. Смертоубийство на войне – грех прощаемый, а у вас хоть и статский мундир, и война тайная, – но война-то все та же: за Отечество наше, за веру, за госу дарыню… На такой войне врага убить не грех, но под виг. Однако я другое поняла сейчас… Не в вас причина сомнений ваших, во мне. Да, я дурна собой, я знаю… И все же… я… я…

Речь Машеньки сбилась, глаза ее стремительно наполнялись слезами. Он понял, что сейчас произойдет. Он часто это чувствовал, обычно дело касалось выстрелов и ударов клинком, но наполненные слезами девичьи глаза – оружие посильнее кинжала или пистолета.

Она зарыдает. Он будет утешать, обнимет. И произойдет, что произойдет. Чему произойти не должно.

Он заговорил намеренно спокойным тоном, даже несколько торжественным, надеясь предотвратить поток слез как-то иначе, не приближаясь:

– Я клянусь всем, во что верю, и не солгу в свой смертный час, Машенька, когда скажу, что увидев васвпервые, счел вас не красавицей, но очень симпатичнойдевицей, и даже подумал, помнится, что вы charmant lutin, это по-французски значит…

Он замялся: дословный перевод мог показаться обидным, надо передать смысл…

– Я знаю, Николай Ильич, что это значит.

– Vraiment vous parlez français[9]?

Эта фраза обычно подразумевала три варианта ответа для большинства благородных девиц: недоуменное молчание, или «уи, тре маль», или «уи, комси-комса».

– On m'a dit que j'ai un accent du sud, – сказала Машенька. – Mon professeur était originaire de Provence[10].

Выговор напоминал скорее верхневолжский, чем провансальский, но слова Машенька произносила верно, в глаголах не путалась… Он мог бы, разумеется, не сходя с места назвать имена девиц, говорящих по-французски лучше Машеньки, но все они были дочерями столичных сановников, иные и в Европе побывали…

Но рыдания, видимо, отменились. Он попробовал пошутить, хотя умел плохо:

– Ежели вы, Машенька, сейчас заговорите со мной на правильной латыни либо же по-итальянски, я буду вынужден…

Он не закончил. Она зарыдала у него груди, все получилось неожиданно, он не понимал, отчего так, вроде бы уже успокоилась…

Потом, сквозь рыдания, Каин расслышал: она не может, она пыталась, но у дядюшки Гаврилы Петровича случились всего две книжки на итальянском, еще не разрезанных, она пыталась прочесть, но мало понимала и забросила, а латынь она изучила, и читает хорошо, но учила по книгам, поговорить не с кем, и латынь у нее, без сомнений, неправильная, и она… и они…

Он понял, что лучше не шутить, коли не умеешь. Он-то хотел сказать что-то глупое и банальное, вроде «буду вынужден съесть свою шляпу», а она вообразила, что речь идет о первохристианском браке пред лицом смерти и Господа… Дурак, одно слово.

Шквал рыданий лишь крепчал, и Каин остановил его единственным способом, что придумал. Машенька Боровина наконец узнала, как мужчины целуют не в лобик и не в щечку. Ей, похоже, понравилось.

А Каин пожалел, что подлый ротмистр украл из рукава стилет вместе с ножнами. Ему хотелось ткнуть стилетом в ладонь, чтоб насквозь. Чтобы прогнать наваждение. Он чувствовал себя нехорошо. Возможно, это выпитое вино стучало в виски. Возможно, подал первую весть черный мор, таившийся до поры. Или все-таки стоило отлежаться подольше после кистеня Ивана.

Он понял, что попал в ловушку. Куда он ни шагнет, что ни сделает, случится непоправимое. Одно из двух непоправимых событий… Он решил выбрать меньшее из двух зол. И ошибся, как часто ошибался в последнее время…

Машенька вновь потянулась к нему, уже не столь неуверенно, уже словно бы имея право на него. Но он все решил.

За ужином и разговором все свечи погасли, кроме последней, да и та догорала. Он порылся на полке, нашел еще одну, запалил, поставил на стол.

– Присядьте, Мария, – сказал он, как говаривал в присутствии, подозреваемым.

Сам остался на ногах, ступил назад и оказался в темноте, за кругом света от двух свечей.

Она не послушалась и смотрела недоуменно. Он не стал настаивать, почти не обратил внимания. Он мысленно уже шагнул за черту и хотел закончить побыстрее.

– Мария, я не могу, я не имею права обращаться к Господу ни с какими просьбами. И с вами быть я не мо гу, я недостоин вас, хоть вы и вбили в голову обратное ошибочное мнение. С тем грехом, что я ношу в своей душе, не возможны ни раскаяние, ни прощение, ни ис купление, ни…

Он понял вдруг, что тянет время. Что ходит вокруг да около, и не может приступить к главному. Понял и сказал, словно спрыгнув в холодную воду:

– У меня был брат. И я его убил. Вот и все… Теперьступайте, Мария, вам не надо со мною быть.

В тот миг, когда он сказал «убил», догоравшая свеча мигнула и погасла. Он понял, что это знак. С ним часто случались знаки.

Машенька ослушалась его слов в первый раз, ослушалась и теперь. Села, почти рухнула на топчан, словно ноги не держали. Он по-прежнему стоял в темноте, за кругом света.

Она молчала.

Она очень долго молчала.

Он понял, что ей не найти слов, чтоб оправдать его, даже если б захотела. Не придуманы такие слова. Но он отчего-то желал, чтоб захотела и нашла…

Она молчала, и он думал, что надо помереть первым, и побыстрее, он не мог быть рядом с ней такой, молчащей, теперь навсегда замолкнувшей, – но как ее повезут умирать, не мог видеть тоже. Он подумал об драгунах под окном, об их палашах и фузеях. Впервые он решал, как дать половчее себя убить, впервые за долгие годы, и от того ему было странно…

Она заговорила. Голос был мертвый.

– Ежели то, что вы сказали, Николай Ильич, – правда, то я не просто дурна собой. Я еще лишена и зрения, и разума. Я не могу думать такое про себя. И я не могу верить, что вы солгали мне или пошутили. Вы ошиблись. Вы почему-то ошиблись, но мне не угадать, в чем. Расскажите мне все. Сказав такое, надо рассказать все. Иначе не стоило начинать.

Теперь молчал он.

Он думал, что других таких нет. Что так, как она сейчас, не сказал бы ему никто. Он не хотел, чтоб она умерла. Он не мог допустить, чтоб она умерла. И ничего не мог сделать, чтоб случилось иначе. Мог только умереть первым.

Еще подумал, совсем уж ни к селу и ни к городу, что если б все было другим и вся жизнь была бы другая, если б сейчас жил где-то брат Алеша, а он не был бы Каином, и не гуляла бы вокруг черная смерть, тогда…

Тогда бы он пошел к ее папеньке, к Аполлону Матвеевичу Боровину.

И просил бы ее руки.

Не на одну ночь, на всю жизнь, сколько там ни отмерено…

Жаль, что не сложилось.

VIII

Машенька

Он оставался там, в темноте, и молчал. Ей было страшно, она уж приучила себя к мысли, что не будет жить с этим человеком, вообще не будет жить; теперь вот получалось, что и умереть придется без него, в одиночестве. Она боялась так умирать.

Она встала и шагнула в темноту. Взяла его за рукав и почувствовала, как дернулись, как напряглись на миг под тканью мышцы, и тут же вновь ослабли. Не отпуская рукав, провела его к топчану. Он не противился, шагал безвольно; усадив его, произнесла, присев рядом и самочинно перейдя на «ты»:

– Теперь говори. Теперь говори мне все, не молчи.

Она не просила, но приказывала. Она устала просить о чем-то людей и судьбу. Он молчал. Она встряхнула его, как тряпичную куклу, и встряхнула еще, сильнее, забыв про все приличия.

– Говори же, не смей молчать!!

Она кричала, понимая, что все напрасно, что она доживет отпущенные ей часы с человеком, ушедшим в свои мысли и утонувшим в них. Сейчас она сожалела, как никогда, что нелепо потратила жизнь – пусть тогда и казалась, что вся жизнь еще впереди – на мертвые и не нужные книги, что мало общалась с людьми и плохо знает их, вообще не знает. И теперь очень стремится, но не умеет помочь…