Читать интересную книгу Молитва Каина - Виктор Точинов

Она замолкла, пальцы, лежавшие на его щеке, спали вниз. Машенька тихонько добавила:

– Сделай, что мы хотим.

Довольно долго в темноте не звучало слов, потом она шепнула:

– Оно расстегивается спереди…

IX

Каин

Машенька уснула, он понял это по дыханию и несколько выждал, чтоб наверное не разбудить.

Потом тихонько соскользнул с императрициной кровати, не скрипнув, не зашуршав. Столь же тихо пробрался в общую, огня не высекал, не желая производить даже малого шума, – заполночь небо расчистилось, показалась луна, и сквозь щели пробивались теперь полосы не живого солнечного света, но белесого, мертвого… Ему их хватило, чтоб прибрать раскиданную по полу одежду, и для прочего.

Присел ненадолго на топчан, чувствуя себя истомленным. Но быстро поднялся, времени оставалось все меньше, ночи об эту пору недолгие, а он должен был исполнить обещанное, пусть и безмолвно обещанное…

Прошел к стене, где за его беспамятство появились два простеньких неокладных образка, встал на колени. Он не любил это положение, – вернее, не любило его тело, о чем немедленно дала знать нога, попорченная польской саблей.

Вслух не заговорил, решив, что Он услышит по-любому, а Машеньку пробудить не хотелось.

Господи, мысленно обратился он, я не буду рассказывать все свои прегрешения, Ты и так о них ведаешь, коль уж ведаешь все. И о брате моем ведаешь, и о всей крови, что я пролил, и о всей лжи, что я изрек… И то, что я усомнился в Тебе и бытии Твоем, потом уверился снова, а после усомнился пуще прежнего, Тебе ведомо. Я давно, с младых лет не просил Тебя ни о чем, Господи, я носил на челе печать Твою и не смел просить. Теперь она снята с кожей и кровью, и я прошу: сделай так, чтоб жила женщина, ставшая мне женой пред ликом Твоим. Пусть душа моя сгорит в безднах, пусть распадется в ничто, как прах мой распадется в яме с известью, пусть предсмертные муки мои будут страшны, а посмертные еще страшнее, – но сохрани ей жизнь. Я не могу обещать, что вера моя станет тверже алмаза, коли Ты сохранишь жизнь жене моей: я даже не узнаю о том… Но я верю: Ты есть, Ты всеблагой, и она будет жить.

Он поднялся с колен, чувствуя себя неловко… Хоть бы знак явил…

Знак не явился.

Стучать нельзя было категорически, и он позвал солдат тихим-тихим свистом, изобразив, как смог, губами сигнал военного рожка: тревога, тревога, вставай скорей, тревога! Если Польшу прошли, в любом сне услышат, пробудятся…

Пробудились. Когда окошко распахнулось, он в свете фонаря первым делом поднес палец к губам, потом сказал тихонько, но командным голосом:

– Доложите по команде: я заболел, и мне нельзя здесь быть и лишнего часу.

Они тут же шарахнулись взад, вжались спинами в стену напротив. Но глаза из-под тряпок поглядывали недоуменно и недоверчиво. Солдаты подозревали какую-то каверзу, никто из обреченных не менял своей волей карантин на чумной барак, все до последней возможности цеплялись за надежду, что прицепилась хворь обычная, не чумная…

Он до сих пор оставался в сорочке до бедер, что надевал под панцырь… И показал им наметившийся бубон, только что обнаруженный в мертвенном лунном свете.

Поверили, ушли… Он беззвучно оделся, стал ждать.

Потом подумал, что расставаться совсем без прощания нехорошо. Обои здесь, в бывшей комнате прислуги, были некогда дешевые, бумажные. Он поискал, среди висящих со стен клочков, какой побольше и почище, сорвал, но после вспомнил, что графитный карандаш – хороший, каберленский – лежит в нарочитом отделении бумажника, и, следственно, у ротмистра Карина. Чем заменить его, не придумал…

Знать, не судьба.

Х

Беглый

Пили они третью неделю, постоянно, но не в лежку, чтоб на ногах оставаться.

Сначала пили всемером: и сам названый Иван, и второй санитар, Егорка, и Аверьяныч, и канцелярист Ванюшин, и трое солдат-инвалидов, невесть за какие грехи сосланных нести службу при чумных бараках…

Немцы, братья Альфредычи, компанией брезговали, а гошпитальный мортус… Про мортуса разговор отдельный.

Но и без немчуры с мортусом водки уходила прорва, ладно хоть надворный ихсокобродь Коппель оказался с пониманием, даром что немец… Или кто-то, под ним сидевший, оказался… Но водки слали вволю, и с уксусом ее загодя, указу вопреки, не смешивали. И все равно едва хватало, а иначе тут никак.

Потом питейная компания исподволь, помалу, стала уменьшаться. Один из инвалидов заболел и угодил в барак, на нары. Затем двое других двинули в бега, не желая повторять судьбу первого, а новых пока не прислали.

Санитар Егорка оказался не просто человеком преступным и разбойным, это названого Ивана не страшило, но не понравился обхождением, злым и грубым. И справедливости не понимал: рвал и с померших, и с пока живых больных, что увидит. Его названый Иван сволок ночью к яме и присыпал густо известью, чтоб не виднелся. Для начала, понятно, гирькою угостивши. Он посчитал, что и один управится по бараку: второй так и пустовал, недостроенный, больных оказалось менее, чем опасались.

Компания ужалась до трех человек, но водка отчего-то убывала по-прежнему. Может, Альфредычи отливали втихаря, к себе уносили, или мортус прикладывался в одиночку, когда никто не видел.

Так вот, мортус…

Человеков такого устройства названый Иван досель невидывал, а повидал в своих странствиях многих. Был мортус низенький, росточком до подвздоха, а ежели башлык снять, так и менее, но мортус не снимал никогда. В общем, аккурат по пояс Альфредычам-стоеросинам.

Но в ширину и в толщину раздался мортус знатно… Словно растили его с младенчества в низком деревянном коробе, прорезавши в крышке дыру под голову, – но кормили при том на убой, и вся его жизненная сила, не имея доступа подняться кверху, в рост, подалась в стороны.

Силен был мортус необычайно, к яме мертвяков, даже самых дородных, волок легко и без натуги, словно льняные снопы… Названый Иван встречал и ранее карликов-горбунов, силой не обделенных, но их мортус был словно бы горбат и спереду, и сзаду, и даже с боков. Что-то торчало из тела во все стороны, натягивало провощенную ткань плаща, а что, названый Иван знать не желал, и в баню б вместе с мортусом даже за рубль серебряный не пошел…

Но тот в баню не просился и плащ свой не снимал никогда, и личину птичью, – хоть урод, да с понятием: смекнул, наверное, что добрым людям с его обличия и водка-то в нутро не проскочит, обратно изблюется…

К тому же мортус был немым. Лишь мычаньем разнозвучным мог что-то пробовать сказать, да кто ж с таким говорить захочет.

Хотя Аверьяныч утверждал, что дара речи мортус не лишен и все обсказал про себя ему, подфелшару, в подробностях, на службу подряжаючись… Но ежели случилось то не до обеденного часу, – веры Аверьянычу никакой, он ввечеру хоть с пугалой огородной по душам переговорит да в санитары или мортусы ее запишет.

Приблудился к ним мортус откуда-то поблизости, с рассветом появлялся, по темну уходил, где ночи коротал, непонятно, да никто и не доискивался, все только рады были, что не с ними ночует.

Сегодня утром их компания, и без того уж невеликая, вовсе сократилась – канцелярист Ванюшин на службу не пришел, он тоже ночевал на стороне, постойничал в деревушке по соседству. И то сказать, начальник, хоть и малый, и запойный.

Альфредычи жили тут же – выгородили трудами инвалидов клеть в другом бараке, с того его конца, где крышу настелить успели… Как восемь вечера по их часам исполнится, – они туда, и ни ногой наружу. Хоть пожар случись, хоть потоп, хоть мертвецы восстань из ямы с известью, – до утра ни ногой. Такой уж у немчуры порядок. Ну да гошпитальным людям только вольготнее с того жилось… Не тем, понятно, кто в бараке на нарах.

Что с Ванюшиным стряслось, они не знали. Может, занемог, может, тоже в бега наладился. Но ключи от железного ящика как-то очутились у Аверьяныча. Видать, канцелярист их тут прятал, а подфелшар подглядел. Сказал, что канцелярскую работу покамест сам справит, грамоту ведает…

Названый Иван решил, что пора уходить, засиделся. Хватит судьбу дразнить. За дни, тут проведенные, он разузнал кой-што у инвалидов, да и Егорка покойный повидал жизни, пока был жив, и по пьянке наболтал интересного…

К северным скитам, как оказалось, попасть можно и Питербурх миновав, и купчин Глазьевых не тревожа… И ноги не надо бить, версты мерить. На берег канала Минихова добраться нужно, не так уж далеко он, и барку подождать северную, онежскую, – они видом и от здешних, и от волжских отличны. На тех барках люди плавают правильные: и припрячут, и довезут, и дальнейший путь обскажут… Не просто так, вестимо, слово надо знать петушиное. Егорка слово знал и перед смертью поведал, хоть и покочевряжился поначалу.