издалека, как из-под воды. – Но прежде всего ты леди. Убери эти клыки.
– Я… не могу…
– Можешь, – возражает она. – Докажи мне, что ты больше, чем твой голод. Докажи, что внутри ты все еще остаешься человеком.
Я цепляюсь за свою человечность – за то малое, что еще остается в целости и сохранности под моими юбками, в моих шутках. Я всегда держалась за надежду, но голод, поселившийся в зияющей на месте сердца дыре, смеется над моими чаяниями.
Ты ничто, – шепчет он. – Просто животное, снедаемое голодом. Тебе никогда не сбежать от того, что ты сделала.
Меч отца упирается мне в бок. Я с трудом вспоминаю его лицо, лицо матери. Больше не могу вспомнить их голоса. Какой смысл вновь становиться человеком, если у меня не осталось ничего, кроме скудных воспоминаний.
Где бы твои родители ни пребывали после смерти, они наверняка ненавидят тебя за то, что ты стала причиной их гибели.
– Зера! – рявкает И’шеннрия. – Ты моя племянница. И я жду, что ты будешь выполнять мои указания.
Несмотря на голодный туман, мое отсутствующее сердце пронзает острая боль. Племянница. Семья. Она мне не родственница, но готова ею притвориться. Согласна называть меня частью семьи несмотря на то, что я одна из тех, кто ее уничтожил. Три года мучений ничто по сравнению с ее десятками. По сравнению с И’шеннрией я такая слабая. Она рассчитывает на меня. Крав, Пелигли. Все они рассчитывают.
Мое собственное сердце на меня рассчитывает.
Я закрываю глаза и огромным внутренним усилием загоняю голод вглубь, острые клыки превращаются в человеческие зубы, глас монстра меркнет.
Я заставляю себя встать на ноги, беру шар и аккуратно, стараясь не касаться лезвий, устраиваю его в изгибе плеча. Я человек. Я И’шеннрия. Лезвия кусаются, и весьма ощутимо. Стоит оступиться, всего лишь покачнуться, и они вонзятся в кожу. Я осторожно делаю десять шагов. Одиннадцать, двенадцать – мои лодыжки протестуют, я покачиваюсь, и лезвия сферы вгрызаются в меня. Теплая кровь стекает по коже. Но хуже всего не боль – а мое сознание. Оно измучено, забито правилами и жестами под завязку. Я ничего не ела. Мысли плавают, будто летнее марево. Каждый шаг должен быть совершенным. Но голод все еще грызет меня изнутри, точно запертый в клетке.
Тринадцать шагов. Четырнадцать. Лезвия ранят меня, инстинктивно хочется сбросить шар раз и навсегда. Я почти дошла до конца комнаты. Шестнадцать. Шестнадцать лет человеческой жизни – забыты, потеряны. Восемнадцать, девятнадцать – у меня вырывается вздох, когда лезвия врезаются глубже. Мне должно быть девятнадцать лет. Еще один шаг, последний.
Двадцать.
Мой двадцатый год – на свободе. Это единственное, чего бы мне хотелось.
Я тянусь к книжной полке и хватаюсь за край, чтобы устоять. Колени дрожат так сильно, словно пол уходит из-под ног. Звук приближающихся шагов, и укус лезвий ослабевает, когда их вытаскивают из меня. И’шеннрия разглядывает меня, держа в руке окровавленный железный шар. В ее глазах слабый отблеск тепла.
– Отлично, Зера.
После стольких часов безжалостного «недостаточно хорошо» эти слова слаще меда. Я жадно впитываю их и, собрав остатки сил, расплываюсь в улыбке. Но едва она уходит, чтобы принести еду, я тут же падаю на ближайшую кушетку, пытаясь унять боль. Входит Реджиналл со щеткой в руке.
– Может, вам немного отдохнуть в постели, мисс?
От голода я готова наброситься на него и сожрать. Мысленно облекая слова и чувства в связную речь, мне удается отвлечься, но ненадолго.
– Я-я приняла бы твое предложение, если бы была ленивой, безалаберной натурой.
Получается вяло, но он кивает.
– Разумеется, мисс. Я понял, что вы не такая, по тому, как сегодня утром вы вывалили на кровать все содержимое своего шкафа.
Я смеюсь, и узел гнетущих эмоций внутри постепенно сам по себе развязывается. Мы молчим, тройная луна за окном тускнеет на фоне огней Ветриса, где каждое окно – сияющий золотой квадрат. Несмотря на всю свою подозрительность и ненависть, людям удивительно хорошо удается творить красоту.
Я чувствую, как плоть регенерирует, порезы на плечах должны быть отлично видны Реджиналлу. Паника хватает меня за горло, но я делаю все, чтобы голос звучал ровно.
– Реджиналл, ты не мог бы принести мне шаль?
Он подчиняется и вскоре возвращается с шелковой шалью. Я набрасываю ее на плечи, он улыбается.
– Вам очень идет, – говорит он, и я ерзаю на диванчике.
– Это странно, что, когда меня называют милой или симпатичной, мне становится не по себе?
– Все мы чувствуем себя немного не в своей тарелке, когда нас оценивают лишь по физической привлекательности, – спокойно отвечает он.
– Ты мудрый человек, – восхищаюсь я.
– Боюсь, что нет, мисс. Просто я очень стар.
В его глазах та же усталость, что и у И’шеннрии. Как много он повидал? Наверное, он тоже пережил Пасмурную войну.
– Где ты был, Реджиналл, – спрашиваю я, – во время войны?
– Воевал, мисс.
– На чьей стороне?
Он молча отгибает часть костюмного воротника. Щупальца похожего на цветок шрама поднимаются от груди до самой шеи. Я узнаю этот шрам – как не узнать? Мне доводилось видеть такой лишь раз, на другом Бессердечном ведьмы. Бывшем Бессердечном. Подобные шрамы, напоминающие цветок, расцветают на груди после того, как сердце возвращается на место и мы вновь становимся смертными. О таком шраме на собственной груди я мечтаю уже много лет.
– Ты Бессе…
– Был им. – Его взгляд спокоен. – Тридцать лет назад я был человеком, а потом не был. Поэтому воевал. И в конце концов, когда мертвецов стало больше, чем детей на улицах, моя ведьма, как и обещала, вернула мне сердце и наложила на себя руки.
У меня перехватывает дыхание.
– Почему?
– Я не уверен, мисс. Но она убила многих за время войны, и это съедало ее до тех пор, пока она не нашла освобождение в смерти.
Мое собственное чувство вины захлестывает меня. Пятеро мужчин. Один молодой, один старый… Я тут же отбрасываю его, пока оно не пустило корни.
– Я знаю, – с улыбкой говорит он. – Леди И’шеннрия рассказала мне, только мне и никому больше.
– Зачем она наняла вас, если вы были Бессердечным? Она ненавидит таких, как мы.
Он поджимает губы, осторожно подбирая слова.
– Я верю, что все эти тридцать лет она пытается осознать те вещи, которые убили ее семью. Отыскать смысл всего этого, смысл войны. Когда кто-то теряет так много, он отчаянно пытается понять почему.
Я молчу, между нами лишь звук песочных часов, а затем…
– Итак, ты свободен. Можешь