Читать интересную книгу АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА - Евгений Городецкий

– И сейчас не обижу, – твердо сказал Князев. – Сколько имели, столько будете иметь.

– Серьезное дело… Обмозговать надо.

– Обмозговывайте, – сказал Князев, – только сейчас. Утром будем расходиться.

Шляхов поднялся, шагнул к проходчикам. Князев исподлобья наблюдал за ними. Шляхова он знал как облупленного: сейчас тот всех выслушает, потом сам скажет пару слов, наметит кандидатуры – и начнет торг. Без торга нельзя, на то они и сдельщики. Сергеич – бригадир заботливый, горняков своих в обиду не даст, выцыганит все, что можно.

И хотя Князев был почти уверен, что переговоры увенчаются успехом – горняки никогда еще в серьезном деле не подводили, не подведут и сейчас, – он все-таки волновался и не выпускал еловую шишку из рук.

Шляхов через плечо спросил:

– Как переходы оплачивать будете? Тарифом?

– Заготовкой дров для пожогов, – ответил Князев и усмехнулся: все шло так, как он предвидел.

– С подноской? – спросил Шляхов.

– До двухсот метров.

Опять о. чем-то зашептались, заспорили. Шляхов снова обернулся.

– А разбивку валунов как?

– Как обычно, по восьмой категории, – ответил Князев.

– По восьмой никак не сладим. По девятой – еще так-сяк.

– Черт с вами, по девятой.

Шляхов удовлетворенно кивнул, но тут один из горняков растопырил перед его носом пятерню и, шепча ему на ухо, начал загибать пальцы – один, второй, третий. Указательный и большой пальцы остались не загнутыми и маячили перед лицом Шляхова, будто примерялись к его глотке. Шляхов отстранился, сказал вполголоса, но все услышали:

– Ты разуйся, а то пальцев не хватит, – и добавил:

– Жадность фраера губит. – И еще добавил: – Имей совесть.

Горняки расселись на прежние места.

– Ну как, – спросил Князев, – посовещались?

– Вот их, – не сразу ответил Шляхов и указал пальцем.

– Отлично, – сказал Князев, бросил шишку в костер и отряхнул ладони. – С горняками решили. А с геологами… – Он сделал паузу, и все затаили дыхание, Матусевич привстал, Тапочкин закусил губу. Высотин упорно смотрел себе под ноги. У Лобанова окаменело лицо. – …С геологами решим так: Матусевич и Лобанов.

Остаток вечера прошел невесело. Те, кто уходил, собирали вещи, немудрящее барахлишко, где нет ничего лишнего – белье, смена одежды, смена обуви, запасная пара портянок, посуда… Те, кто оставался, молча смотрели на сборы.

Те, кто уходил, мысленно уже ушли. Их звало обширное заболоченное низомежье за Северным Камнем, где карта, судя по всему, не сулила добрых путей, а картам всегда свойственно преуменьшать трудности. Те, кто уходил, понимали это. Понимали, радовались, что выбор пал на них, и опасались, хватит ли сил оправдать доверие. Тайга умеет хранить свои секреты.

Те, кто оставался, молча смотрели на сборы.

К проводам нельзя остаться равнодушным, чей-то отъезд всегда будоражит, к зависти примешивается сожаление, досада на самого себя, что не хватило решимости или недостало возможностей. Где-то в подвале сознания копошится мыслишка: «А, мура все это, дураки уезжают, умные остаются». Дай ей хоть раз хлебнуть ветра, и она задохнется. А прислушаешься, упустишь время – и мыслишка эта вырастет, станет убеждением, ослепит, обкрадет, оглупит…

Поздно ночью, когда все уснули, Костюк начал насвистывать какую-то частушку. Свистел он фальшиво и чем-то пристукивал в такт по нарам. Лежавшего рядом Заблоцкого, который только-только задремал, эта музыка разбудила. Он недовольно спросил вполголоса:

– Петро, это ты? Что за ночной концерт?

Костюк оборвал свист и зажег в пологе свечу. Заблоцкий увидел, что он лежит поверх спальника и поглаживает себя по мягкому волосатому животу.

– Слышь, – мечтательно заговорил он, – вот бы в газету написать!

– В какую газету? Что ты мелешь? – раздраженно спросил Заблоцкий. Костюк сладко улыбнулся и лег к нему лицом.

– Да про все, – зашептал он, – про собрание и про разговоры эти… Вот нагорело бы нашему Князю… Ему же тот начальник прямо сказал: никакой партизанщины, мать-перемать!

– Разве тебе не внушали в детстве, что подслушивать нехорошо?

– Я не подслушивал. И так слыхать было… Вот то начальник, так начальник, сразу видать человека. За ручку здоровается, за ручку прощается, здоровьем интересуется. А от нашего бурбона слова доброго не дождешься…

– Ты смотри, Петро. Помнишь, что Лобанов на собрании сказал?

– Ну.

– Так я ему в этом помогу…

Костюк принужденно засмеялся и перевернулся на спину.

– Ты меня не запугивай. Мне все это надо, как зайцу стоп-сигнал.

Он дунул на свечу, поворочался и затих. Заблоцкий закурил. Костюк лежал тихо-тихо, не дышал совсем, но Заблоцкому показалось, что в горле у Костюка что-то побулькивает, а может, булькало у него самого…

– Леша, – сонно спросил Костюк, – ты не в курсе, рабочих, которые увольняются среди сезона, вывозят в Туранск?

– Не вывозят. Своим ходом добираются. Мне Князев объяснял. Дают подписку, и своим ходом.

– А больных?

– Не знаю. В поле не болеют. Спи!

Утром в шестиместках убавилось по два полога. Стало как-то непривычно просторно. Об ушедших старались не говорить. Старались не вспоминать о них, не думать, чтобы не спугнуть их удачу, не завидовать им, чтобы собственная работа не казалась бесцельной тратой сил.

Тапочкин как-то в маршруте сказал:

– Мы теперь вроде военнопленных: копаем, чтобы копать.

– Сизифов труд, – подтвердил начитанный Высотин. Тапочкин в ответ презрительно и зло сощурился:

– Ты анекдот на «чи» знаешь?

– Расскажи, буду знать.

– Так вот, чи не пошел бы ты… Понял?

– Ты меня доведешь, – пообещал Высотин.

– Законно, доведу! Если бы не твоя слабость в коленках, мы бы сейчас с тобой на востоке были, понял? Руду бы искали!

– Дурачок, – сказал Высотин и, подняв руки к ушам, помотал растопыренными пальцами. – Ты как с луны свалился. Запомни: никогда не надо рвать постромки, но отставать тоже не надо. На первых и последних всегда все шишки валятся. Мудрость жизни – золотая середина. Это не я придумал. Подрастешь, поумнеешь, так еще спасибо за науку мне скажешь.

– Я такую науку в гробу видел, – буркнул Тапочкин.

«Есть ли предел человеческой выносливости?» – думал Заблоцкий.

Вчера они с Князевым сделали двадцать семь километров маршрутом, а всего, вместе с подходами, отмахали километров тридцать. Вышли в семь утра, вернулись без двадцати десять, когда уже стемнело. Маршрут был какой-то хитрый, ломаный. Князев объяснил, что таким образом они охватили площадь, рассчитанную на четыре прямолинейных хода, то есть выполнили двухдневную норму. Еще он сказал, что, если не подведет погода, с такими темпами они управятся с основной площадью к концу августа и смогут всем отрядом двинуться на восток, на помощь Матусевичу.

К концу августа… А сегодня только четвертое… Четвертое или пятое? Он не помнил, могло быть даже третье или шестое. Где-то в этих пределах. Какой сегодня день – тоже не помнил.

Что сейчас в мире? Последнюю газету он читал в Туранске, перед отплытием, приемник остался у Федотыча. Недавно Князев обнаружил в сумке завалявшуюся трешку и с улыбкой протянул ему. Он долго с любопытством рассматривал тонкий зеленоватый узор, прочел все надписи на обеих сторонах, полюбовался бумажкой на свет, понюхал. Вот оно, мерило их трудов! В городе на эту трешку можно прилично пообедать или купить кое-что, здесь же она не годится даже для самокрутки…

Да, к концу августа. А сейчас всего лишь начало. И вчера ему напоследок казалось, что если он споткнется и упадет, то больше не встанет. Когда вышли к Тымере, Князев снял накомарник, и Заблоцкий увидел, что лицо Александровича в испарине, лоб бледный, рот запекся. Интересно, какой видок был у него самого?

Когда приковыляли в лагерь, Заблоцкий был совершеннейшим трупом. Кое-как добрел до палатки, не раздеваясь, рухнул на нары и сразу же куда-то провалился. Ночью его растолкал Костюк, сунул в полог миску каши и лепешку и глумливо сказал: «Андрей Александрович приказали вас разбудить и накормить». Заблоцкий хотел обругать его, но внезапно почувствовал нечеловеческий голод и набросился на еду. Поев, тут же уснул. Ночь прошла как миг. Уже была побудка, надо вставать. Ног у него, кажется, нет, во всяком случае, он их не чувствовал. Но надо вставать. Сегодня будет то же самое. И завтра, и послезавтра. До конца августа, если не помешают дожди…

Окончательно Заблоцкий проснулся где-то в начале третьего километра. До этого плелся как во сне и все отставал. Князев несколько раз оглядывался и поджидал его. Они почти не разговаривали, только на четвертой или пятой точке Князев сказал:

– Сегодня у нас разгрузочный день. Всего семнадцать километров.

– И то слава богу, – ответил Заблоцкий и немного взбодрился. А потом начался кочкарник, надо было держать уши топориком, чтобы не искупаться, прыгать и сохранять равновесие, и когда вся эта мерзость осталась позади, Заблоцкий почувствовал себя почти в норме.