солдатом. — Вон товарищ Пыжов — у печурки.
Тимофей собирался уходить, Уже накинув плащ, присел на корточки прикурить от жаринки. Пустив клуб дыма, снизу вверх взглянул на вошедшего и... для него все исчезло, перестало существовать, кроме этого по-детски радостно и смущенно улыбающегося солдата. Поднимаясь, Тимофей уронил цигарку. Выставив вперед руки, словно незрячий, шагнул раз, другой. И руки его дрожали — большее, сильные руки. Навстречу, прихрамывая, гремя палкой и лучась взглядом, заторопился Сергей, так и не дождавшийся вчера отца, Обхватив друг друга, стояли, покачиваясь, посреди конторки, будто вмиг охмелевшие, словно боясь потерять опору, два безмерно счастливых человека, двое мужчин с помокревшими глазами. Шапка солдата свалилась на пол.
— Батя... Батя... — прижавшись к Тимофею, бормотал он — опаленный войною, истосковавшийся по родительской ласке взрослый ребенок. — Батя...
11
Тихо в доме. Очень тихо. Эта непривычная тишина пробудила Сергея. С простенка, как в былые времена, на него смотрел кудрявый с грустинкой в глазах поэт. Перерисованный портрет здесь появился на заре Сережкиной юности в пору безоглядной увлеченности Есениным. Теперь, спустя столько лет, встретились вновь. Сами собой явились строчки:
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных...
Сережке казалось, что они вовсе не расставались. И был прав, хотя не задумывался об этом. Просто хотел того или нет, но где бы его ни носило в пламени и грохоте войны, белесый поэт со своими колдовскими стихами, со своею трагической судьбой всегда продолжал в нем жить каким-то щемящим чувством почти физического осязания Родины. И Сережка улыбнулся ему, как доброму, верному другу.
Он не торопился подниматься — спешить некуда. Вспоминал встречу с отцом, его увлажнившиеся глаза, вздрагивающие руки, весь вчерашний такой необычный день. На радостях батя водил его по цехам — прежде чем уйти, ему надо было распорядиться; показывал хозяйство, рассказывал о том, чего уже достигли, что еще предстоит сделать. И непременно, спрашивали о том или не спрашивали, представлял его собеседникам: «Мой сын. Фронтовик...» Это выглядело несколько «задавачливо» — батя не мог скрыть овладевших им чувств. Такого с ним раньше не бывало. Видно, сдавать стал, стареть. Следуя за отцом, Сергей лишь прятал усмешку и все больше проникался тем, что происходило вокруг них. Ему, бывшему слесарю, не требовалось никаких объяснений. В него само собой входило близкое, понятное. Знакомо защекотали волнующие деповские запахи. Они были своеобразны, неповторимы. Специфический дух накипи дымогарных туб смешался с исходящим от карбидных аппаратов ацетиленом, с гарью электросварки; пахло холодным металлом, мазутом, паром, копотью керосиновых факелов.
Сергей улавливал звуки, от которых отвык за эти четыре года — мирные звуки своей рабочей юности: удар молотка по зубилу, ухающий вздох кувалды, шаркающий ход напильника, повизгивание ножовки, вкрадчивый шепот шабера... И лишь частая дробь пневматики отдалась треском автоматов, хлесткими пулеметными очередями; напомнив о еще гремящих боях.
Конечно, только войной можно было объяснить и чувствовавшееся во всем сверхнапряжение, озабоченность, стремление справиться с заданием быстрее, лучше. Такого сумасшедшего ритма, такого трудового накала даже в славные дни зарождения стахановского движения не знал Сергей. У него зачесались руки: так и стал бы к верстаку, чтобы унять появившийся в них зуд.
«Видишь, видишь, как развернулись, — говорил отец. — И это всего за два месяца! — Он перепрыгивал через ремонтные канавы (Сергею приходилось обходить их или отыскивать мостки), забирался под паровозные брюха, выслушивал рабочих, что-то объяснял и бежал дальше — стремительный, неугомонный. Потом, спохватившись, виновато сказал: — Ну и бестолковый у тебя батька. Небось умаялся с больной ногой. Идем покурим — передохнешь».
Они возвратились в конторку. Расположились возле печурки, свернули самокрутки, задымили. И все еще не могли успокоиться, взволнованные встречей. Пришла тетя Шура, как тут же из разговора узнал Сергей, принесла пайковый хлеб, сказала: «Круп, Авдеич, никаких нет. Выберу, как появятся». Батя взлохматил пятерней давно не стриженный затылок, озабоченно проговорил: «Плохи наши дела, тетя Шура. У меня же гость! — И снова заважничал: — Вот, прошу любить и жаловать. Сын. По ранению на побывку приехал». «Радость-то, радость какая, — запричитала эта добрая женщина, смахнув слезу. — Такого дорогого гостя как не покормить. Найдем, Авдеич, чем пригостить. Ишь вылепил — по своему образу и подобию... Пригостим, как же!»
Пришлось Сергею употребить всю свою настойчивость, категорически отказаться от угощения, чтобы не вводить в непредвиденные расходы гостеприимную тетеньку. Оно ведь, хлебосольство, в крови у народа, да время такое, что грех им пользоваться. Не мог Сережка позволить себе этого.
Отца снова позвали. Он ушел, пообещав сейчас же возвратиться. Но, очевидно, дела не отпускали. Сергей докурил, вышел из конторки, поглазел по сторонам. От нечего делать заглянул в инструментальный цех. В углу, возле горна, возилась тетя Шура. У ее ног — обломанные зубилья: и слесарные, и под пневматику — с точеными головками, и кузнечные, которые насаживаются на держаки. Тетя Шура вынула из горна раскаленное зубило, перенесла на наковальню и, удерживая его клещами, схватила маленькую кувалдочку на короткой ручке, начала оттягивать обломанный конец. За один нагрев она не успела сделать, что надо. Снова сунула зубило в горн и вынула второе, уже перегретое, брызжущее искрами. От такого зубила, Сергей знает, толку не ждать — нарушается структура стали. То надо обрубывать обгорелое. А тетя Шура, видно, не была в курсе, продолжала оттягивать, с натугой поднимая кувалдочку...
И опять Сергей ощутил зуд в ладонях. Подошел к тете Шуре: «Можно мне?..» Она обернулась, задорно спросила: «А умеешь?» — «Когда-то умел», — сказал Сергей. «Ну, спробуй, спробуй», — согласилась тетя Шура, передавая ему клещи, и поспешила к окну выдачи инструмента, откуда ее уже окликали.
Он помнит, как сначала будто даже оробел, растерялся. А потом пошло, пошло... Разгорячился, сбросил шинель, шапку. Кувалдочка хотя и маленькая, а увесистая, замашистая. Металл под ней — как тесто: четыре-пять ударов — и сформировано жало. Тут же наставляет оттянутый кончик на специальное зубило, торчком укрепленное в квадратном отверстии наковальни, легкий удар — и лишнее отсечено. А в горне поспело уже следующее... Вот так незаметно и справился, все подобрал. Выключил воздуходувку, покидал в чан с водой свою продукцию, чтобы скорее охладить, отложил клещи, рукавом гимнастерки вытер со лба пот, присел перекурить. И почувствовал, как его переполняет гордость — сумел, не разучился. И слушал уже позабытую истому, разливающуюся по натруженному телу, какая приходит лишь после вот такой горячей работы.
Немного передохнув, включил точило. Оно стояло тут же, в одном комплексе с горном и наковальней, что было очень удобно. Карборундовый круг, заключенный в металлический кожух, взвыл, быстро набирая обороты. Посыпались искры, будто