— «А за то, — одказует, — что нечестной взял». Вот оно как. Об чем эта байка? Об том, что поначалу, може, и будут лизаться, да токи справжнега мужчину усю жизнь будет мулять ота обида.
Кондрат сердито собрал Геськины письма, фотокарточку, потянулся за распиской, которую показывал Сергею, повертел ее в руке и вдруг спросил:
— Кажешь, мой трохвей — по-партизанской линии? — Важно взглянул на Сергея. — Тогда, може, не благодарность, а медаль мне должна выйти?
— Вполне возможно, — поддержал его Сергей, — Обратитесь в Совет, там разберутся, решат, представят к награде.
— К Митрошке на поклон?! Не-е. — Кондрат затряс головенкой так, что вокруг лысины белый пушок вздыбился. — Гордость не дозволит такога. Краще навовсе без медали останусь. Зачем мне медаль, старому? Верно кажу?.. А прикинешь, вроде бы не помешала — для почету, другим некоторым в пример, Ульяне тоже острастка... Как, сынок?
— Тут уж сами смотрите, — пряча улыбку, ответил Сергей.
Прищурив глаз, видимо, что-то соображая, Кондрат снова забормотал:
— Ежели так, оно, конечно...
...Потом он проводил Сергея, сокрушался, что не видела его Ульяна, уехавшая в Югово на толкучку, приглашал заглянуть еще, а перед мысленным взором Сергея оставался вот тем — сосредоточенно думающим, как же ему быть: хлопотать о медали или нет. И Сергей улыбался--дядь Кондрат вызвал в нем нежные чувства. А еще Сергей испытывал не то жалость, не то сострадание — катится дядь Кондрат к жизненному пределу, и разрушительная сила времени клонит его к земле.
Сергей шел домой. Теперь у него есть адрес Геськи. Теперь он ему напишет...
И сразу вспомнилось гневное: «...подбирает объедки с чужого пиршества!..» Вон как дядя Кондрат смотрит на Геськнну любовь. Конечно, если здраво рассудить, он прав. Каждый, наверное, так скажет. Неужели Геська... Но тут Сергей вдруг понял, что эти слова в одинаковой мере относятся и к нему. Ведь получается именно так. Нет, надо выбросить из головы и сердца то, что было у них с Настенькой. Выбросить раз и навсегда.
12
Кончилась первая смена. Настенька заторопилась: надо было сбегать к дочке, а потом — снова на уроки. Вслед за ней в учительскую вошла Люда, заговорила с порога:
— Сейчас видела Сергея Пыжова... — Быстро, с любопытством взглянула на Настеньку. — Шел в больницу на перевязку. Раненый. Ногу тянет.
Настенька побледнела. Как потянулась к пальто, так и застыла. Потом медленно сняла его с вешалки, стала одеваться. Взяв сумку, молча вышла из учительской. Ее догнала Люда.
— Ты обижаешься, Наца? Обижаешься, что я вот так, при всех?
— Нисколько.
— Понимаешь, такая новость! Такая неожиданность! Я и не узнала его. Смотрю, солдат идет, хромает, на палку опирается. Подошел ближе — Сергей. Поднялся. Возмужал. Раньше как-то по-девичьи смазливым был, а сейчас!.. В голосе Люды зазвучало неподдельное восхищение. — Ты, конечно, встретишься с ним?
— И не подумаю.
— Правильно, Наца! Правильно. Не прощай. Незачем тебе унижаться.
«Все же хорошая подруга Люда», — благодарно подумала Настенька. А Люда продолжала:
— Я сама все узнаю, выведаю...
— Что узнавать? Не нужно оно мне.
— Ладно, ладно. Это не твоя забота. — Прозвенел звонок к началу занятий второй смены. Люда поднялась на крыльцо, крикнула: — Я тогда прибегу!
Шла Настенька, как в бредовом полусне, словно охваченная вдруг навалившейся хворью. И чего? Ведь все ясно, определенно. Она не лицемерила в разговоре с Людой. Эго была первая, причем естественная реакция на ее сообщение. В ней говорила неулегшаяся обида за то, что ее отвергли ради другой женщины, за испорченную жизнь. Конечно, и не подумает встречаться с ним — своим обидчиком. Сердце травить? Оно и без того разболелось. А ведь казалось уже ничто не сможет его потревожить. Куда же девались ее рассудительность, твердость, спокойствие? Нет, надо брать себя в руки.
Она пришла домой, покормила Аленку, сама поела и снова ушла в школу, а мысли все возвращались и возвращались к нему — Сергею, к тому, что могло быть в их жизни и чего не свершилось. «Значит, живой, — думала Настенька, искренне радуясь этому. Тут же поспешила оправдать свою радость: — Что ж здесь такого? Жаль и посторонних».
«Посторонних.. » Вот и определилось, кем для нее является Сергей. Зачем отыскивать давно оборванные нити, некогда связывавшие их? Это она помнит все, что было. Наверное, потому что не сложилась жизнь? Интересно, в счастье вспомнила бы о нем? Возможно. А может быть, и нет. Чего же она Ждет от него? Все правильно: каждому свое. И довольно об этом. Во всяком случае у нее тоже есть своя радость, свое счастье и гордость, самое дорогое существо на всем белом свете — Аленка.
Настенька почувствовала облегчение. Следующие два дня прошли спокойно. Она начала привыкать к тому, что почти рядом, в старом верзиловском доме, живет Сергей Пыжов — некогда близкий, а теперь посторонний для нее человек, ходит по тем же, что и она, улицам, дышит одним с нею воздухом. И, оказывается, от этого ничто не изменилось! Крутой Яр стоит, как стоял. Небо не рухнуло. Детишки шалят на переменах. Хлопочут каждый о своем односельчане. И с ней самой ничего не случилось. Кончится у него отпуск, вовсе все уляжется, пройдет, исчезнет.
Так думала Настенька, окончательно придя к выводу-, что и волноваться не следовало. Он не подойдет, не будет искать встречи. Ему просто нечего сказать. И правильно. Иначе какое же надо иметь безжалостное сердце!
Как-то после уроков ее отозвала в сторону Люда, зашептала:
— Вчера был в клубе. Смотрел, как танцуют. Такой у него взгляд, знаешь, печальный или какой-то равнодушно-задумчивый. В общем — Печорин. Точная копия. Герой нашего времени. Все на входную дверь оглядывался. Я говорю: кого ждешь? А он: «Да нет... Так просто».
— Ну?
— Шинель на нем затрапезная. Сапоги драные. А ничего — в моем вкусе, — продолжала Люда. — Только что ж — солдат. Хотя бы одну звездочку ему, нагнала бы своего Виталия.
— Обо мне не спрашивал? — робко проронила Настенька.
— Между прочим, поинтересовался: «Настасья Харлампиевна не ходит на танцы?» А я ему по мозгам: «Какие могут быть танцы, если дитя на руках», «Да, конечно, — отвечает. — Упустил из вида. Никак не привыкну». И ко мне — лисой: «Ты, Людочка, по старой памяти передай, что хочу ее видеть». Тут-то я и вспомнила наш уговор. «Ничего, — говорю, — не получится. Ты хочешь ее видеть, а она тебя — нет».
Настенька вздохнула, закивала, хотя и подумала, что можно было как-то иначе сказать, не так резко. Спросила:
— А