На всем пути до самой Алеевки — разрушенные вокзалы, а рядом с ними сооруженные на скорую руку деревянные и фанерные времянки, возвращающиеся к жизни полумертвые города и поселки, скудные пристанционные базарчики, разместившиеся у самых путей кладбища искореженных, обгорелых танков, пушек, самолетов. Они лежали вперемешку — помеченные красными звездами, желтыми и черными крестами — некогда грозные, одушевленные зарядом ненависти, а теперь представляющие собой груды металлолома, машины войны.
Раньше Сергей знал лишь свой участок обороны, видел перед собой врага, которого надо остановить и уничтожить. Потом со своими товарищами по фронту преследовал отступающие армии Клейста и Манштейна, прошел Ставрополье, Кубань, Донщину. Тогда дымились станицы и танки врага в бессильной ярости, с ничем не оправданной жестокостью таранили глинобитные хаты. Но это тоже не давало полного представления о размерах беды. И только теперь, проколесив тысячу километров по опустошенной земле, своими глазами увидев «зоны пустынь» на месте некогда цветущего края, тяжелое, неизмеримое горе людское, он в полной мере начал понимать, сколь велики утраты, сколь чудовищны злодеяния гитлеровцев.
...Четыре года не был Сергей дома. Четыре долгих года. Шел по улицам — присматривался. На нем все — бэу, пропущенное через дезкамеру: видавшая виды шапка, шинель с рыжей подпалиной на поле, — видно, ее бывший хозяин чересчур усердно жался к походному костру или печурке, спасаясь от холода; под стать ей — порыжевшие, стоптанные сапоги. Свежие — только белье и портянки. Верно, можно было получить и новые ботинки с обмотками. Пожалуй, при других обстоятельствах Сергей не отказался бы от них. Но ему ведь домой заезжать. А в обмотках — какой вид? Нет, не мог он, молодой парень, явиться домой в обмотках. Пусть старые, с протертыми кирзовыми голенищами у головок, где набегают складки, а все же — сапоги.
Шел Сережка с вещмешком за плечами, опираясь на палку, прихрамывая больше обычного — неделю не менялась повязка, и рана давала о себе знать. Его не оставляло волнение, овладевшее им, едва он ступил на крутоярскую землю. Это было свидание с детством, юностью. И вовсе не разрушения, успевшие примелькаться, так поразили Сергея. То, что в свое время представлялось большим, значительным, теперь во многом как-то потерялось. Яр уже не казался таким крутым и глубоким. Хаты вроде стали ниже, приземистей. Улочки — не такими широкими, как прежде. Наверное, так всегда бывает, когда повидаешь иные просторы и ширь неоглядную, когда возвращаешься из далеких дорог.
С трепетом ступил Сережка на верзиловское подворье, когда-то исползанное, исхоженное, избеганное вдоль и поперек. От ограды ничего не осталось. Даже кол, казалось, навечно вросший в землю, служивший коновязью, когда дядя Савелий приезжал на линейке домой, исчез. Почернел, покосился колодезный сруб.
Дверь оказалась запертой. Сергей беспомощно огляделся, присел на крылечко, закурил, подумал, что отец, конечно на работе и до вечера его не будет. На хозяйстве должна быть тетка Антонида. Об этом Сережке известно из отцовского письма. Из него же узнал о смерти Киреевны, был подготовлен к тому, что ее уже нет, и все же у порога хозяйки этого дома, навсегда ушедшей из жизни, Сергея вновь охватила душевная маята. Вспомнилось: «Ну что ты, Сергей-воробей? Нешто мы тебя обижать будем, глупой. — В ту пору на него обрушилась первая большая не детская беда: от ножевых ран умирала мать, а отца арестовали. — Свой ты для нас. Вместо внучонка мне, — участливо говорила Киреевна. — Ну-да, ну-да», — зазвучало в памяти отголоском далекого прошлого то ласково и одобрительно, то строго и осуждающе. Эта чужая старая женщина была бабушкой его детства.
В том же письме отец сообщил о гибели дяди Савелия. Сергей никогда не сможет забыть, как, перечитав это место, плакала госпитальная няня баба Катря — молча, одними глазами, не вытирая слез. Как потом, шумно вздохнув, сказала: «Хоч бы хлопчыка йому народыла... Згас вэрзыливськый род».
Дымил Сергей махрой, склонив голову, раздумывая о превратностях судьбы, о погибшем дяде Савелии и его бывшей жене — бабе Катре, давно заброшенной жизнью на далекий Урал...
Сидел Сергей на крыльце у запертой двери. Матери он сразу написал, а к отцу решил нагрянуть без предупреждения. Как раз военно-врачебная комиссия предоставила ему лечебный отпуск, и он рассудил, что прибудет домой гораздо быстрее письма. Теперь дымил махрой, прислушивался к боли в натруженной искалеченной ноге. Она возникала, затихала и вновь появлялась — ритмично, следуя пульсирующим ударам сердца, словно приносимая током крови.
В соседнем дворе появился ребенок лет пяти шести в заплатанном, видимо, отцовском пиджаке, плотно, до самых бровей повязанный платком. Длинные рукава свисали, словно пустые, как у безрукого. Но это лишь показалось Сергею. Ручонки были скрыты где-то в их глубине. Малышка, как определил Сергей, не торопясь обследовала двор, благоразумно обошла большую лужу, огляделась. Подумав немного, направилась к нему. Но остановилась в отдалении, серьезно, оценивающе, как маленькая старушка, рассматривая его. Впрочем, это слабенькое, немощное существо с огромными блестящими глазищами скорее походило на выдавшего из гнезда среди бела дня совенка. Сергей ободряюще кивнул.
— Тебя как зовут, девочка?
— Я не девочка. Я--Мишка.
— Вон оно что, — проговорил Сергей. — Ты уж, брат, извини. Обмишулился. Принял за девчонку.
— Меня все путают... А ты чего сидишь?
— Да вот, Мишка, дверь заперта.
— Тетка Тонида в колхозе. — Малец подошел ближе. — Тебя как звать?
— Сергеем.
— Ты раненый, да?
— С чего ты взял?
— Палка-то инвалидская.
— Верные твои слова, Мишка. Малость поковыряло. — И тоже спросил — А что это ты сам бродишь? Дружка нет?
— Есть, — охотно отозвался Мишка. — Олежка. Только у него «свинка». На улицу мать не выпускает, — И тут же полюбопытствовал: — А что в мешке?
— В мешке? — Сергей взял вещмешок на колени, сдернул завязку. — Сейчас поглядим.
Мишка подошел вплотную, привстал на цыпочки, заглядывая в мешок. Сергей достал кусок рафинада, протянул своему новому знакомому.
— Держи, брат.
Мишка проворно изогнулся. Из рукава шустрым зверьком высунулась цепкая розовая ручонка.
— Чего ты их не закатываешь? Ходишь, как отряха-мученик.
— Рукава-то? Так теплей, — рассудительно сказал Мишка. — Рукавиц не надо. — Повертел рафинад и так, и этак, спросил: — Зачем камни носишь?
— Камни?.. Ты что, с луны свалился? Сахар это. Лизни, а потом скажешь.
Мишка лукаво сощурился, всем своим видом показывая, что не так-то легко его провести.
— Сахар — как лекарства: вот в таку-у-сеньких лепешечках бывает, — показал кончик ноготка.
— То эрзац-сахар, — сказал Сергей, — Сахарин называется. А это настоящий. — И добавил: — Чудак. Кому охота камни таскать.
Очевидно, такой аргумент показался Мишке веским. И все же осторожно поднес этот белый, как ему