А так уже не пускали под землю. На поверхности, пожалуйста, — машинистами подъема, ламповщицами, выборщицами породы, уборщицами в нарядной, в бане... Это сейчас, Андрюша, беда заставила. Нужно так. У Оксаны трое детишек, а пошла в шахту. Ты ведь и сам никогда не отступал, если нужно. Помнишь, как вы водили скоростные тяжеловесы? Я помню. И радость твою не могу забыть. Ты тогда был очень счастлив наперекор предельщикам открыли большой клапан. Сейчас что-то подобное ширится у меня в груди. Он, пласт, упирается, а и его крошу! Он вот как вымучил, измазал, черной пылью припорошил. Ну и пусть! Все равно мой верх! Да и перед кем мне прихорашиваться, для кого беречь силу и красоту? Никто мне, кроме тебя, не нужен. Понимаешь?!»
— Э, дивчыно, щось ты далэко пишла, — услышала Фрося. — Оглядатысь трэба.
Фрося обернулась на голос Оксаны.
— Нарубала добрдчэ. А про еэбэ нэ подбала, про свою бэзпэку. Кыдай обушок та бэры сокыру.
Только теперь Фрося увидела действительно увлеклась, забыла крепить забой По правде говоря, ей не очень верится, что вот эти вовсе не толстые сосновые кругляки способны удержать такую громадную тяжесть. Однако, как ни странно, именно они подпирают своды всех выработок. Потрескивают, кряхтят, но не дают им обрушиваться.
Оксана помогла расчистить земник, отрезать нужного размера лесину, подложила деревянную плашку и поддержала, пока Фрося обухом доколачивала стойку до места.
— Ну от. Дзвэныть, — удовлетворенно проговорила. И строже добавила: — З цым, Фросыно, нэ шуткують. Май на увази.
И она заспешила, потому что у нее, бригадира, есть свой забой, и такое же, как у других, сменное задание. А кроме того, надо посмотреть, нет ли еще среди подчиненных вот таких беспечных.
Фрося проводила взглядом удаляющийся светлячок, потянулась к обушку, взяла его в руки, замахнулась... А в мыслях снова возвратилась к Андрею: «Вот видишь. Заговорилась с тобой и недоглядела, нагоняй получила. Но ты не уходи. Не уходи от меня».
9
Урал проводил Сергея снегом, лютыми морозами и добрыми напутствиями госпитальных друзей. Ему выписали свидетельство, в котором значится, что рядовой Сергей Тимофеевич Пыжов направляется к месту жительства в лечебный отпуск. Выдали проездные документы, аттестаты: вещевой, продовольственный.
До Москвы Сергей ехал с комфортом — успел захватить третью полку. В переполненном вагоне, где и спать приходилось сидя, склонив головы на плечи или колени случайных попутчиков, это место представлялось прямо-таки райским: хотя и клубилась под потолком густая завеса махорочного дыма, приправленного острыми испарениями сотен человеческих давно не мытых тел, специфическим духом кирзы, грубой яловой обуви, зато было тепло, и уж никто не мешал вытянуться, всхрапнуть в удовольствие. Правда, Сергей не мог, как некоторые, единолично пользоваться этим благом. Поспав, он уступал место другим, маявшимся внизу, а сам приникал к окну, всматривался в окружающее. Мимо проплывали города, станции, села, совсем не тронутые разрушительным огнем. Но и здесь чувствовалась война. Она проглядывала во всем: и в какой-то суровой сосредоточенности усталых лиц, и в одежде людей — простой, неброской, и в стремительном движении воинских эшелонов, обгоняющих все другие поезда, идущие в Европу, и во встречных потоках санитарных маршрутов... Ее непременные спутники — котелки и фляги — гремели по всем вокзалам России. Великие тысячи эвакуированных огромным кочевым табором двигались в обратном направлении, осаждая военных комендантов, используя каждую возможность оседлать транспорт, чтобы быстрее добраться до родных краев.
В Челябинске их и без того перегруженный вагон принял еще пятнадцать человек — из эвакуации возвращались в Донбасс горняки, работавшие на угольных разрезах треста «Коркинуголь». Теперь они торопились на свои, покинутые два года назад шахты. «Ничего, ребята, — отзывались на недовольные голоса некоторых пассажиров, — в тесноте, да не в обиде. Мы ведь тоже солдаты, тоже выполняем приказ».
Война напоминала о себе патрулями, проверявшими документы. Она водила по вагонам безруких, безногих, незрячих... У многих из них на ветхих шинелях или изношенных до крайности военного образца фуфайках были нашиты красные и желтые полоски материи, указывающие на легкие и тяжелые ранения, поблескивали позолотой и красно-белой эмалью гвардейские знаки, позванивали ордена и медали.
Ходили по двое и по трое. Сначала читали последние сводки Совинформбюро, а затем — вступала трехрядка или потрепанный баян. Пели «Катюшу», «В землянке» и многие другие песни, рожденные суровым временем, — скорбные и гневные.
Не забыть Сергею огромного детины. Он был без руки и без ноги — бывший моряк в побитой дырами тельняшке на распахнутой широкой груди. Этот, не скрывая, просил на водку.., Сколько вот таких-, обрубленных войной, мужественно сражавшихся на поле боя, потом сутками кричали от, невыносимых болей, плакали, жаждали смерти, уже не имея сил бороться за жизнь. И тогда им вводили морфий. В их положении это было единственным средством хоть на время получить облегчение, забыться, чувствовать себя вновь полноценными, здоровыми.., Теперь нет этого средства, а привычка, соблазн уйти от реальности остались. Наркотики заменил более доступный алкоголь. Но бутылка водки стоит четыреста рублей!.. Вот и ходят по поездам, вокзалам, сидят на базарах, промышляя всевозможными играми, перепродывая разное старье, инвалиды войны. Инвалиды войны... Это потом, после победы, возникнут товарищества и артели, где они смогут работать. Это потом, после победы, они получат протезы, коляски, автомобили. Государство, общество окружит их, героических защитников Родины, вниманием и заботой, помогут избавиться от дурных привычек, пленниками которых они стали не по своей вине, дадут почувствовать, что они нужны людям, стране... А сейчас всем трудно. Очень трудно...
От Москвы Сергей добирался, еле втиснувшись в товарный вагон, переоборудованный для пассажирских перевозок. Этот поезд шел под пятисотым номером. Неунывающий кочевой народ называл его «телячьим» или «пятьсот веселым». Говорили, что он останавливается у каждого телеграфного столба. И тем не менее брали приступом, стараясь захватить какое ни есть местечко под крышей.
Поезд и в самом деле двигался медленно, подолгу простаивая на перегонах, у входных семафоров, на запасных путях, пропуская более важные маршруты. И все же продвигался все дальше к югу. Он то еле тащился, то стремительно набирал скорость, торопясь побыстрее проскочить освободившийся участок дороги.
Здесь, в Центрально-черноземных областях, не было снега. Под хмарью ноябрьского неба, в туманах, пастушками брели грустные березы, и поредевшие села казались отбившейся от рук чередой, что заплуталась в недавно тронутых военным палом, но уже стылых, мокрых перелесках. На этой древней земле курян бушевала одна из крупнейших битв. Где-то в этой горькой земле зарыты ноги вологодского парнишки Васи Батурина. Война терзала эти просторы с особым остервенением, глубоко изранив поля, выкорчевав рощи, спалив жилье.