улыбкой губы. — Ты всегда был далек от этого.
И вдруг оробел. Что ей скажет? Нуждается ли она в его участии? А сам он? Сможет ли вынести такую муку?.. Нет-нет. Лучше не встречаться. Так спокойнее и ей, и ему. Впрочем, ей-то, конечно, безразлично. Для нее он — смешной, робкий мальчишка из далекой юности, уже забытый, ненужный. Это он, как вечное проклятье, носит в своем сердце эту полынной горечи любовь. Так стоит ли бередить душу?..
Сергей поймал себя на мысли, что остался таким же нерешительным, как прежде. Озлился. Во всяком случае должен же он увидеть Настеньку. Пусть будет больно, однако он должен ее увидеть. Теперь она — мать. Наверное, изменилась, стала иной, вовсе не той, какую любит? И кончится маята. Наконец он обретет покой.. Но это значит — развеется прахом воздвигнутая им святыня! Исчезнет из жизни нечто крайне ему необходимое, нужное, как воздух, как солнце, — ее незримое присутствие во всех его делах, поступках, помыслах. Разве этого добивается? К этому стремится? Нет, нет и еще раз нет! Тогда чего же он хочет?..
* * *
Странное это ощущение — смотреть совсем другими, повзрослевшими глазами на то, что некогда являлось твоим миром, окружало тебя, вызывало определенные представления. Сергей и печалился: что-то ушло от него — навсегда, безвозвратно; и радовался новизне своих взглядов, обретенной с годами широте мысли, позволяющей теперь воспринимать окружающее с трезвостью многоопытного человека, а не с восторженностью юнца. Такое двойственное чувство испытал он, когда после долгой отлучки ступил на крутоярскую землю. Такое чувство не оставляло его и теперь. В памяти всплывало прошлое, вызывая тихую грусть. Но тут же идиллические воспоминания исчезали, низвергнутые реальной суровой действительностью.
К Кондрату Юдину как раз и привело Сергея вот то незабываемое, что некогда связывало его с другом юности Геськой, что заставляет и сейчас трепетать его душу. Очень много было у них общего. Во всем. Вместе они познавали мир, взрослели, набирались сил. Имели сходное представление о добре и зле, о прекрасном и мерзком. Их единили и радости, и печали. Даже любовь к ним пришла в одну пору — взбудоражила, понесла на своих легких, сказочных крыльях и вдруг для него, Сергея, обернулась тяжким дурманом.
Нет, не мог Сергей не зайти к Юдиным. Ему уже известно, что Геська был сбит над Крутым Яром и едва не погиб. Тетка Антонида рассказывала, будто видели Геську с Людой. Значит, не убила война Геськину любовь!
Кондрат вроде и не узнал Сергея. Вышел на стук, глядь, солдат какой-то стоит. А потом как завопит:
— Каго я вижу?! Серега! Неужто ты? — Радушно засуетился, еще более усохший с тех пор, как в последний раз видел его Сергей, но такой же подвижный, неугомонный. — Эк, вымахал!.. — не унимался он. — Чистый тебе гвардеец! И батю перещеголял... Ну-ка, нагнись! — приказал. — Облобызаю тебя. — Обнял Сергея, поцеловал, с нарочитой строгостью скомандовал: — Марш в хату!
И опять Сергея охватили воспоминания. Сколько они с Геськой толклись здесь! С какой неизменной добротой относились к ним и дядя Кондрат, и тетка Ульяна — мудрые старики, посеявшие немало разумного, доброго в их юных открытых сердцах.
А Кондрат стащил с него шинель, усадил за стол. Не таясь рассмотрел Сережкин орден, прочел:
— «Отечественная война». — Перевел взгляд на медаль, снова зашевелил губами: — «За отвагу». — Почтительно потрогал ее, заглянул на обратную сторону, удовлетворенно закивал — Хорошие награды. Правильные: А теперь на Гераськину взгляни...
Он достал фотокарточку, протянул Сергею. С нее смотрел Геська. В петлицах — по кубику и пропеллеры. На груди — орден Красного Знамени еще без колодки — старого образца.
— Такой орден заслужить, когда отступали, — великая честь, — проронил Сергей.
Пока он рассматривал фото друга, Кондрат продолжал:
— Жаль, неведомо: за что пожалован, чем заслужил? Как это понять? Никакой возможности. А у тебя усе прописано. Каждый может прочитать: на войне отважно сражался... Не-е, что ни кажи...
— Ну, дядь Кондрат, напрасно вы... Партийное слово могу дать — у Геськи награда похлеще моих!
— Похлеще?!. Ишь ты! — Кондрат приосанился. — Ежели судить по отваге, мой Герасим — отчаянная голова. Кто таго не знает! Да и дивиться особо нечега — каков корень, таков и расток. Гляди... — Кондрат развернул уже довольно-таки потертый лист бумаги, ткнул в нее заскорузлым пальцем, не без гордости пояснил — Здесь усе сказано.
— Вот оно что! — пробежав глазами написанное, воскликнул Сергей. — Оказывается, вы, дядь Кондрат, тоже воевали?!
— Воевать, вроде, не воевал, поскольку на военном довольствии не состоял. Я цивильнога хрица прихватил. Про то и бумага.
— По-партизански, значит, — проговорил Сергей. — А военный ли, цивильный — какая разница. Написано — нацист. Вот в чем штука. То большое дело взять в плен нациста.
— Ну да, ежели с такога боку глянуть... — забормотал Кондрат. Потянулся к Сергею за махоркой, отсыпал для козьей ножки. — Ежели...
— Забирайте всю пачку, — свернув и себе самокрутку, сказал Сергей.
— Спасибо, сынок, спасибо, — оживился Кондрат. — Зараз с табачком туговато. Да и выпить — минулося. Ты уже не обессудь старога — пригостить нечем.
— Не волнуйтесь, дядь Кондрат.
— Ды как жа! Не по-нашенски оно получается. Не по-русски.
— Какие сейчас угощения? Повидаться пришел. О Геське справиться.
— Припоздал ты малость. Был Герасим. Был. От стренуться бы вам!
— Как он?
Кондрат вдруг сердито пыхнул козьей ножкой.
— То ж и кажу. Може, тебя, как партейнога, послухал бы...
И поделился Кондрат своими печалями, рассказал без утайки, чем огорчил и обидел его Геська. Под конец совсем разволновался:
— Та, звиняй, лярва Авдеева вышкребка, изменщика анафемского обслуживала. А мой, с большой дури, прилип к ней. Людке, стало быть, и не оторвешь.
«Вот оно что, — с сожалением подумал Сергей. — И Геськину любовь не минула беда».
— Что скажешь? — допытывался Кондрат. — Как глядеть на эту злую стихию? Чем вышибить дурь?
— Да, не повезло Геське, — проронил Сергей.
— А ты, ты, Серега, неужто одобряешь Герасима? Как оно с партейной точки?
Сергей неопределенно сдвинул плечами. Что он мог ответить? В его положении непросто это — судить Геську.
— Ды как же так?! — возмутился Кондрат. — Сокол ведь он, Гераська, а подбирает объедки с чужога пиршества!.. Не-е, костьми лягу, но не допущу! Не бывать этому! Коли не разумеет, что на смех себя выставляет, на муки вечные, доведется прохвилактику делать. От слухай байку, в народе говоренную. Сидят, значит, дед и бабка на заваленке против солнышка — куняют. Вдруг дед разворачивается да ка-ак врежет бабке по уху. Ну та, известно, голосить: «Ай-яй-яй! Ты за что же это, фулюган?!.»