Читать интересную книгу Творения - Максим Исповедник

Такую вот, значит, обнаружил я пронизывающую ваше письмо точность в изложении Божественного учения, задумавшись о котором в меру присущей мне невеликой способности мыслить, я горячо возжелал сделаться способным сохранить его и удержать умом без малейшего ущерба от какого бы то ни было забвения. Ты же, богочтимый отец, пожалей меня, раба твоего, и по своему человеколюбию даруй необходимое прощение тому, кто не в состоянии исполнить повеление. И не порицай моё неповиновение, а лучше одобри меня за то, что я стараюсь осознать собственную невежественность. Ведь ненависти достойна опрометчивость, первое порождение крайнего неведения, от которой обычно является порок надменности, внушающий охваченным им враждебное Богу расположение души; и прими мою мольбу, не запятнанную страстью, и не оттолкни того, кто обращает к тебе те же речи, которые уже обращали к Богу в подобных обстоятельствах сначала Моисей, а потом и Иеремия; первый сказал: «Молю Тебя, Господи!<596>человек я не речистый, и таков был и вчера, и третьего дня, и когда Ты начал говорить с рабом Твоим: я заикаюсь и косноязычен» (Ис 4:10). Второй же: «О Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод» (Иер 1:6). Я ведь поистине заика и косноязычен, и лишён разумения, необходимого для речей о высоком; нет у меня ни ума, прилежащего Божественным предметам, ни силы речи, которая могла бы соответствовать величию обсуждаемого. Ведь я ещё подвержен по молодости страстям, и плоть моя побеждает, восставая против духовного закона. Да даже если и предположим, что у меня достанет на это способности, кто будет столь опрометчив и дерзок, чтобы ещё рассуждать о вещах, которые таким образом по Божиему суду были проречены иерархами?[1598] Лучше я попрошу в драгоценном твоём письме разъяснить мне посредством определения, что есть действие (ενέργεια), и в скольких смыслах говорится о действии, и что наряду с ним думать о «деянии» (ενέργημα), и какое различие между обоими словами и между ними и «делом» и «деланием», чтобы я мог понимать значение писаний. Ведь я до сих пор не смог понять в точности^ каком смысле и как следует говорить и мыслить о едином действии. Мы ведь не просто произносим бессмысленные слова, а выражаем словами мысли. По этой причине я часто обнаруживал, что богословствующие Отцы уступали в словах, но никогда — в мыслях, потому что не в слогах, а в мыслимом и действительном состоит тайна нашего спасения. То они делали, заботясь о мире, а это — укрепляя души истиной. И довольно об этом.

Прошу я, честной отец, твою святость благосклонно принять божественных Отцов, которые принесут это неважное письмо, — они ведь ради общей пользы монашеского чина подвергли себя опасностям мореплавания, — и благоволить стать для них всем, как желает того строгий смысл Божественной заповеди от стремящихся к Божественному и единственнейшим образцом для своей жизни ставящих воплощённое Слово. Они ведь в этом деле достойны вашей заботы,<597>потому что безукоризненно несут Божественное иго добродетели и ведения. Опасаюсь я, что за то, что пишу, подвергнусь упрёку в неуместной откровенности и грубости со стороны людей, не знающих тебя, отец, и не испытавших [347] твоего благоволения, и что обо мне справедливо будет сказано, как выразился некий мудрец, чуждый нашему учению, когда увидел чванившегося чем‑то неотёсанного простака:

Умный улыбкой наглость разжёг в дураке.

Во всём, значит, святой отец, извини меня, раба твоего, и пресвятыми твоими молитвами умилостиви ко мне Христа — Бога, Которого всегда чтишь и чистотой ума, и строгостью жизни.

Письмо XX. Монашествующему Марину

Ведая множество собственных прегрешений, и созерцая по справедливости ожидающее меня за них осуждение после окончания жизни, и помышляя в душе, сколь великий и страшный собирается суд, на котором каждый из нас по достоинству примет воздаяние за содеянное, замыслил я сделать моей сожительницей немоту, всячески избегая речей о Божественном, превосходящих, как мне кажется, мои способности, — чтобы не подпасть ещё большему и справедливому осуждению за то, что произношу слово Божие, омертвлённое моим неделанием добрых дел, и поэтому неспособное подать слушающим жизнь в благодати, и бессильное обнаружить добродетельный нрав в образе жизни говорящего, и не испытать в грядущем исполнения угрозы за то, что не только в самом себе по лукавству нрава умертвил я животворящее слово Божие, но и слушающим меня явил, как живое и всем явственное изображение пренебрежения им, весь мой скверный образ жизни. Я, стало быть, как сказал, зная об этом и этого остерегаясь, отогнал от себя стремление говорить и писать о слове Божием, которого труд не творю, считая величайшей несправедливостью и гибельным ущербом попусту пожинать похвалы слушающих. Когда же, [348] многократно заклиная меня божественными доводами, поборол моё решение молчать многоразумный и многочтимый муж, святейший мой игумен, которого не смог я оттолкнуть ради сияющего в нём, по божественному его благоразумию, великолепия добродетелей, и принудил меня начертать к твоему благочестию худую эту грамоту, с величайшей пользой рассказав отчасти о твоих совершенствах — счёл я должным сжато сказать то, что тебе, и мне, и всем, желающим внимать, полезно и спасительно.

<600>Давид, великий пророк и царь, указывая путь истинного ведения к Божественным добродетелям и приоткрывая дверь деятельного знания тем, кто решил любить Бога и всему земному предпочитает Божественное спасение, говорит: «Начало мудрости — страх Господень; разум добрый у всех, творящих её» (Пс 110:10). Раз начало мудрости — страх, то концом мудрости, понятно, является добрый разум у творящих её. А раз это так, то постараемся, сколько есть сил, обрести страх Божий и добрый разум. Страх — чтобы избегать скверны греха, из опасения вечного наказания отчищая от неё душу, разум же — чтобы сделаться разумными делателями Божией воли. Ведь кто страшится возмездия за нарушение Божиих заповедей, тот не даётся в плен страстям, оскверняющим его душу, а в ком прочно укоренился добрый разум, должным образом отличающий временное от вечного, тот обильно обогащается Божественными благами, отнюдь не дозволяя своему знанию праздно бездействовать. Ведь как страх в истинно боящихся Бога делается губителем нечистых страстей, так и разум в истинно разумных становится творцом всех добродетелей. Так что станем бояться Бога, и не будем делать того, что Ему не угодно, и возлюбим разум Его, и ничего из угодного Ему не оставим без попечения. Ведь всякое беззаконие ненавидит боящийся Бога, [349] и любит всякую праведность укоренивший в себе добрый разум. Ведь как ненависть к беззаконию отмечает боящегося, так и любовь к праведности обнаруживает разумного.

Итак, не будем изображать страх одним лишь унылым поведением и выказывать богобоязненность во внешнем, а в расположении души и в смирении сердца, укреплённого глубоким частым стенанием, и избиваемого незримым бичом совестливой памяти о совершённых прежде грехах, и сжавшегося от этого в себе, вовсе не замечая проступков других людей. Ведь кто одним лишь внешним поведением изображает страх Божий, ничем в общем не отличается от обезьяны, подражающей людям в манере держаться. Это ведь четвероногое животное, по своей природе далеко отстоящее от человеческой природы, благодаря подражанию в поведении кажется зрителям человеком, не имеющим в себе ничего от человеческой природы; так же и тот, кто ради обмана зрителей подражает внешним привычкам истинно боящихся Господа, а расположения воли,<601>проникнутой страхом, не усвоил в равной им мере — и по прозванию, и по сути есть некий новый саддукей или книжник: по виду соблюдает он внешность благоговейной боязливости, а наделе совершенно её лишён из‑за таящейся в глубине его души нечистой склонности к страстям.

Не будем опять‑таки ни выставлять напоказ Божественное ведение, произнося изящнокрасивые речи, ни определять для себя добрый разум одной лишь пустой способностью говорить, не делая, но расположением души, через делание проникнутой добродетелями, и оттого делом возжигающей свет ведения, а ведением украшающей усердие дела, чтобы страх, соединяясь с жаждой Бога по доброте разума, сотворил в нас совершенной мудрость Божию, берущую начало в воздержании от зла по Божиему страху, завершение же обретающую в делании заповедей по доброму разуму. Ведь кто ограничивает разум одним лишь пустым произнесением Божественных слов, подобен попугаю, подражающему человеческим речам. Ведь это [350] единственное животное среди пернатых выучивает и изображает человеческую речь, не имея по природе вообще ничего человеческого, как и тот, кто одним лишь пустым произнесением подражая, чтобы изумить слушателей, речам истинно разумных, не имеет стойкого ведения, проникнутого добродетельным деланием, воистину есть и по сути, и по прозванию некий новый фарисей, или недостойный священник, изображающий разум одним лишь произнесением слов, но совершенно лишённый мудрости, истинное существование которой обретается в делах, и оттого весьма надмевается и в кичении самомнения, питающего гордость его ума, восстаёт против слова истины, не понимая, видимо, что знание тех, кто им кичится без делания, есть явным образом Богословие демонов, которое ясно осудил Иисус в одержимом, признавшим Его Богом (Лк 4:33) — хотя такой человек и не чувствует, что поражён болезнью.