Последний зарегистрированный адрес — 17-я стрит, № 112 Нортист, Сент-Питерсбург.
— Задержания были? — спросил я.
— Раз десять привлекалась за проституцию. Положительной стороной происшедшего можно считать то, что теперь тюрьма в ближайшее время ей не грозит.
* * *
— Не знаю, — сказала Энджи, когда мы с ней стояли в ванной, запустив душ. Если номер прослушивался, нам опять надо было проявлять осторожность.
— Чего ты не знаешь? — спросил я в облаках поднимавшегося от ванны пара.
— Это я про нее. По-моему, все, что она рассказывает, сильно смахивает на вымысел, тебе так не кажется?
Я кивнул:
— Как и все, что мы слышим в этом деле от других.
— Это-то и беспокоит меня. История за историей, пласт за пластом, и все они с самого начала, как только стало раскручиваться это дело, выдуманы полностью или частично. И зачем ей понадобились мы?
— Для защиты.
Она вздохнула:
— Не знаю. Ты ей веришь?
— Нет.
— А почему?
— Потому что я не верю никому, кроме тебя.
— Послушай, ты украл мои слова, которые я хотела сказать тебе.
— Ага. — Я улыбнулся. — Прости.
Она махнула рукой:
— Валяй. Пользуйся. Все мое — это твое.
— Серьезно?
— Ага, — сказала она и повернулась ко мне лицом. — Серьезно, — тихо повторила она.
— Взаимно, — сказал я.
На мгновенье ее рука скрылась в облаке пара, а потом я почувствовал, как она обвила мою шею.
— Как твое плечо? — спросила Энджи.
— Чувствуется. И бок тоже.
— Я буду помнить об этом, — сказала она. И, припав на колено, задрала мою рубашку. Когда она целовала кожу вокруг моих бинтов, язык ее подрагивал, как от тока.
Нагнувшись, я обхватил ее за талию здоровой рукой. Я приподнял ее, усадил на раковину и стал целовать; ее ноги обвились вокруг меня, а сандалии со стуком упали на пол. Последние месяцы я не просто желал ее, желал ощутить ее губы, ее язык, ее вкус — я желал ее до головокружения, изнемогая от желания.
— Как бы мы ни устали, — сказала она, в то время как мой язык ласкал ее шею, — на этот раз мы не прекратим, пока оба не рухнем без сознания.
— Заметано, — пробормотал я.
* * *
Около четырех утра мы наконец рухнули.
Она уснула, свернувшись на моей груди, когда у меня самого тоже стали слипаться глаза, и последнее, о чем я успел подумать, прежде чем отключиться, было то, как это я мог считать Дезире самой красивой из всех когда-либо виденных мною женщин.
Я глядел на Энджи, голой покоившуюся на моей груди, на ее царапины, на вспухшее ее лицо, и понимал совершенно ясно, что только теперь, в это самое мгновенье, и впервые в жизни узнал, что такое настоящая красота.
31
— Привет.
Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой лицо Дезире Стоун.
— Привет, — повторила она, повторила шепотом.
— Привет, — сказал я.
— Кофе хотите? — спросила она.
— Конечно.
— Тш-ш… — Она приложила палец к губам.
Повернувшись, я увидел крепко спящую возле меня Энджи.
— Кофе в соседней комнате, — сказала Дезире и вышла.
Я сел в постели, снял часы с туалетного столика. Десять утра. Я проспал шесть часов, а впечатление было такое, будто прошло всего лишь шесть минут. До этой ночи я не спал по меньшей мере часов сорок. Но нельзя же спать целый день.
Энджи, однако, судя по всему, была готова так и сделать.
Она свернулась в тугой пренатальный комок — позу, в которой я привык ее заставать все эти месяцы на полу моей гостиной. Простыня у нее задралась до талии, и я протянул руку и прикрыл ее, подоткнув простыню под угол матраса. Энджи не пошевелилась и даже не застонала, когда я встал с кровати. Как можно тише я надел джинсы и футболку с длинными рукавами и направился к двери, соединявшей наши номера, потом остановился, вернувшись, подошел к кровати со стороны Энджи и, став на колени, коснулся ладонью теплого лица и тихонько поцеловал ее в губы, ощутив ее запах.
В последние двадцать два часа в меня стреляли, меня вышвырнуло из движущейся машины, я получил трещину плечевой кости, раны от множества впившихся в мое тело стеклянных осколков. Я потерял почти литр крови и подвергся двенадцатичасовому допросу в удушающей жаре шлакобетонной коробки. Но странным образом прикосновение теплой щеки Энджи к моей ладони преобразило все это в сплошное счастье.
Найдя на полу у двери в ванную свою перевязь, я сунул в нее свою онемевшую руку и пошел в соседний номер.
Тяжелые темные шторы там были задернуты от солнца, и единственный свет в комнате шел от маленького ночника на тумбочке. Дезире сидела в кресле возле тумбочки и пила кофе, как мне показалось, совершенно голая.
— Мисс Стоун?
— Входите. И зовите меня Дезире.
Она встала, а я вгляделся в полумрак и только тогда понял, что на ней французские бикини цвета темных медовых сот, то есть лишь чуть-чуть светлее ее кожи. Волосы ее, когда, подойдя, она передала мне в руки чашку с кофе, оказались гладко забранными назад.
— Не знаю, понравится ли вам, — сказала она. — Сливки и сахар на кухонном столике.
Я зажег еще один свет, пошел в кухонный отсек и нашел там на столе возле кофеварки сахар и сливки.
— Поплавали? — Я вернулся к ней.
— Просто чтобы голова прояснилась. Действует лучше, чем кофе.
Возможно, голова ее и прояснилась, моя же, наоборот, пошла кругом.
Она опять уселась в кресло, которое, как я теперь догадался, защищал от капелек воды на ее коже и влаги бикини банный халат, видимо потом скинутый ею.
Она сказала:
— Надеть мне это опять?
— Делайте, как вам удобнее. — Я сел на край кровати. — Что случилось?
— Вы про что?
Она покосилась на свой халат, но надеть его не надела, а, согнув ноги в коленях, положила ступни на краешек кровати.
— Так что же случилось? Думаю, вы разбудили меня неспроста.
— Через два часа я улетаю.
— Куда?
— В Бостон.
— Не считаю это разумным поступком.
— Знаю. — Она стерла испарину с верхней губы. — Но завтра вечером моего отца не будет дома, а мне необходимо туда войти.
— Зачем?
Она наклонилась вперед, прижав грудь к коленям.
— У меня там остались вещи.
— Вещи, за которые стоит умереть?
Я все пил и пил кофе, словно только внутри чашки могла таиться разгадка.
— Это вещи от мамы. Они