– Мама Руфа мне по телефону уже рассказала, а Стеколкина я сегодня видел. Личность не очень приятная.
– Хочу его посадить в тюрьму.
Голенев вспомнил, как сам давал взятку, когда открывал в Бирюзовске свай кооператив:
– Это не так просто. Взятку доказать нелегко.
Тихон вынул из ящика лист бумаги и протянул Голеневу:
– Недооцениваешь друга.
– Что это?
– А ты читай.
Олег взял листок и с удивлением прочитал признание Паперного в даче взятки.
– Как это тебе удалось?
– Пригрозил, что отниму завод. Сейчас говорил с прокурором. Рябов уже выписал ордер. Эту мразь из моего кабинета уведут в наручниках.
– Тебе не жалко мужика?
Постников достал сигарету и долго прикуривал:
– Знаешь, если честно, что они берут взятки и подворовывают, я догадывался. Но обидеть вдову, так сказать, погибшего на войне офицера – этого не прощают. Он будет у меня сидеть в тюрьме.
Олег покачал головой:
– Ты в Глухове его посадишь, а дальше? С его деньгами он все равно выплывет. Есть областные апелляционные суды, есть столичные адвокаты… Там твоя власть кончается.
– Пусть, а здесь я его посажу. – Постников посмотрел на часы: – Через десять минут эта гнида будет в моем кабинете.
– Тогда я смываюсь.
Тихон поднялся и пожал Олегу руку:
– Привет маме Руфе.
Голенев вышел в приемную и увидел Стеколкина. За два часа чиновник сильно изменился. Его бледное лицо обмякло, глаза потухли, на щеках выступили красноватые пятна. Вячеслав Антонович тоже заметил Олега, еще больше побледнел и стал рассматривать свои ботинки.
«Похоже, наш герой уже наложил в штаны. Интересно, знает ли он про ордер», – подумал бывший афганец и, улыбнувшись Юле, прошел мимо.
Саня Васильков думал о воле. Раньше о том, как выйдет за ворота тюрьмы, он думать себе запрещал. Но его небольшой срок заканчивался через месяц, и он разрешил себе размышлять о будущей вольной жизни. К сожалению, Васильков, кроме удивительного дара подделывать чужие подписи и подгонять буквы под любой почерк, ничего не умел. В Глухове промышлять этим ему больше не удастся. Теперь случись подлог – любую сомнительную бумагу припишут Сане. Маленький город человека с его профессией не прокормит. Бывший детдомовец любил свой городок. Он здесь родился, вырос и знал каждого выдающегося индивида, естественно, в своей теневой действительности. Васильков жил в своеобразном «зазеркалье» и дружбу водил там же. Среди его приятелей встречались не только воры и жулики в прямом тривиальном смысле. Васильков сам был художником в своей области и примечал виртуозов-смежников. Саня гордился дружбой с Ванькой Седым, лучшим бильярдным игроком города. Ему нравилась компания ресторанной певички Сони, которая давно в Глухаре не пела, поскольку пропила голос, но друзьям не отказывала. А романсов знала несметное число. Захаживал к нему и поэт Жора Горемыкин, слушать стихи которого охотников находилось мало, а Саня слушал, затаив дыхание. Так что родной городок и круг общения был ему мил и близок, но Васильков все же задумал переезжать в столицу. В большом городе засветиться труднее и несколько лет сытой жизни его промысел вполне мог обеспечить. Он даже знал, к кому в Москве обратиться. В переулках старого Арбата жил удивительный человек с внешностью пожилого ученого. Звали этого человека Альфред Эрастович Гундосов. Альфред Эрастович отрастил бородку клинышком, носил карманные часы на цепочке и знал всех квартирных воров Москвы. Они его очень уважали, поскольку он скупал у них из краденного то, что никто другой никогда бы не купил. Старые книги с автографами авторов, рукописи, тетради и дневники бабушек и дедушек. Всем этим Альфред Эрастович бойко торговал. Не брезговал он и подделками, поэтому дар Василькова был ему весьма полезен. Деньги на дорогу в Москву и на самое первое время, с учетом определенного воздержания, у Сани были. Не так давно его забрал из тюрьмы бывший однокашник Олег Голенев. Саня выполнил его заказ и получил сто долларов. Эти деньги он спрятал в кладовке сестры Вали. Валя о тайнике ничего не знала и растратить деньги не могла. Имея такую солидную заначку, Саня, конечно мог сесть за карты с соседями по камере, поскольку в секу играл недурно, но сдержался, и участвовал в картежных баталиях лишь в качестве болельщика. Сегодня он тоже играть отказался. Но плешивый Мерин, который обычно смотрел на Саню, как на придурка без гроша в кармане, после баланды запрыгнул к нему на нары и шепотом предложил:
– Художник, метнем по разу?
– Я же пустой. – Ответил Саня.
– А мы на бабки не будем. – Ухмыльнулся Мерин.
– На что?
Мерин полез в карман и достал сверкающую целлофаном, нераспечатанную пачку «Мальборо».
– Откуда!? – Восхитился Саня. В камере и махра считалась за кайф, а тут американские.
– От верблюда… Выиграешь, твои.
– У меня же нету.
Мерин зевнул:
– Нудный ты, Художник. Поставишь на кон одну байку.
– Чего, чего? – Не врубился Васильков.
– Тебя твой детдомовский афганец на день отмазал. Проиграешь, расскажешь, какую ксиву ему сработал. И все дела…
– Не пойдет. – Отказался Саня.
– А если я тебе и при проигрыше курево отдам? – Продолжал подначивать Мерин.
– Я слово дал.
– Хер с ним, со словом. Никто не узнает. Я не трепло.
– А зачем тебе?
– Любопытно, Художник. После того, как ты на целый день с кичи слинял, разобрало меня, чего ты там делал. Тебя же просто так на день не отмажут? Узнаю, а дальше могила.
– У тебя карты меченные.
– А мы в темную, под одеялом.
Саня вздохнул и согласился.
На вечерней прогулке Васильков с наслаждением затянулся американской сигаретой. Голова у него закружилась, и он не обратил внимания, как Мерин легонько толкнул под локоток охранника и незаметно сунул ему в карман записку.
На следующее утро полковник Курдюк эту записку прочел. Теперь он имел представление, откуда взялось американское послание Кащеева. Но эта информация его уже не волновала. Перстень с пальцем бандита все вопросы снимал. Любовница Кащеева не блефовала.
Постников свое слово сдержал. Стеколкина арестовали в кабинете мэра. Когда его вели через приемную, секретарша Юля заметила, что у чиновника нервно подергивается правое веко. Ей даже стало Вячеслава Антоновича немного жаль.
Глуховская тюрьма находилась на Воловой улице в доме номер десять, недалеко от тупика Коммунаров. Из окон детского дома можно было наблюдать за прогулками заключенных в тюремном дворе. Взяточника привезли прямо в тюремную камеру, потому что КПЗ при милиции заняли пять бомжей, учинивших погром на рынке.
Стеколкин уселся на жесткий топчан и заплакал. Почему-то ему стало жалко не себя, а своих болонок, которых теперь утром никто не выведет.
Деньги, сладкая еда, возможность чувствовать себя большим человеком в собственном кабинете, свысока поглядывая на просителей – все это осталось на воле и здесь теряло всякий смысл. Даже если он сумеет через год, два, откупившись, выбраться на свободу, эти два года из приятной достойной жизни придется вычеркнуть. Это там, у себя в кабинете, сидя в удобном кресле, можно почитывать в газетках уголовную хронику и удивляться, как матерому преступнику дали всего три года. Тут, за решеткой, голова работает совсем по-другому. Три года для заключенного целая вечность. Нужно не только дождаться свободы, но и суметь выжить в нечеловеческих условиях. В камере и минута тянется в десять раз дольше.
Часы Стеколкину оставили, и он иногда машинально поглядывал на стрелки. Через час железная дверь отворилась, и в камеру вошел Курдюк.
– Чего разревелся, как баба? – С порога пристыдил он друга.
– Как ты допустил, Ваня? – Слезливо вопрошал заключенный.
– А что я мог сделать? Паперный признался, есть его письменные показания.
– Какой мерзавец, – злобно изрек Стеколкин и шмыгнул носом.
– Его Постный прижал. Ты бы тоже при таком раскладе сдал родного брата, – усмехнулся полковник: – Где документы на участки? Надо с девчонкой рассчитываться.
– В кабинете, под томиками Ленина в шкафу. Хорошо, что успел оформить….
– Добро, возьму. Хочу сегодня с ней встретиться. – Курдюк вынул из кармана завернутый в бумагу кусок сырокопченой колбасы, ломоть хлеба и бутылку пива: – Закуси с горя. Завтра тебе передадут нормальной еды. Да и камеру сменят. Я распорядился, чтобы для тебя в кастелянской прибрали и телек поставили. Больше пока ничего сделать не могу.
– Ты к этой сучке поедешь, попроси ее с афганцем поговорить.
– О чем, Слава?
– Как о чем? Если они снюхались, пусть просит своего дружка. Коленев может повлиять на Постного, и меня выпустят.
Курдюк почесал затылок:
– Что-то в этом есть. Да, кстати, я пальчик нашему медику на экспертизу снес. Попросил как бы неофициально.
– Ну и что?
– Он в заморозке у нее лежал? Понимаешь?