Читать интересную книгу Стихи - Владимир Набоков

«Вот это мы зовем луной…»

Вот это мы зовем луной.Я на луне, и нет возврата.Обнажена и ноздревата…А, здравствуйте — и вы со мной.

Мы на луне. Луна, Селена.Вы слышите? Эл, у, эн, а…Я говорю: обнажена,как после праздника арена.

Иль поле битвы: пронеслисьтут бегемоты боевые,и бомбы бешено впились,воронки вырыв теневые.

И если, мучась и мыча,мы матовые маски снимем,потухнет в этом прахе синеми ваша, и моя свеча.

Наш лунный день не будет дологсреди камней и гор нагих.Давайте ж, если вы геолог,займемся изученьем их.

В ложбине мрак остроугольныйползет по белизне рябой.У нас есть шахматы с собой,Шекспир и Пушкин. С нас довольно.

1942 г.

ПАРИЖСКАЯ ПОЭМА

«Отведите, но только не бросьте.Это — люди; им жалко Москвы.Позаботьтесь об этом прохвосте:он когда-то был ангел, как вы.И подайте крыло Никанору,Аврааму, Владимиру, Льву —смерду, князю, предателю, вору:ils furent des anges comme vous.Всю ораву, ужасные выистариков у чужого огня,господа, господа голубые,пожалейте вы ради меня!

От кочующих, праздно плутающихуползаю, и вот привстаю,и уже я лечу, и на тающихрифмы нет в моем новом раю.Потому-то я вправе по чинук вам, бряцая, в палаты войти.Хорошо. Понимаю причину —но их надо, их надо спасти.Хоть бы вы призадумались, хоть бысогласились взглянуть. А покаостаюсь с привидением (подписьнеразборчива: ночь, облака).»

Так он думал без воли, без веса,сам в себя, как наследник, летя.Ночь дышала: вздувалась завеса,облакам облаками платя.Стул. На стуле он сам. На постелиснова — он. В бездне зеркала — он.Он — в углу, он — в полу, он — у цели,он в себе, он в себе, он спасен.

А теперь мы начнем. Жил в Париже,в пятом доме по рю Пьер Лоти,некто Вульф, худощавый и рыжийинженер лет пятидесяти.А под ним — мой герой: тот писатель,о котором писал я не раз,мой приятель, мой работодатель.

Посмотрев на часы, и сквозь часдно и камушки мельком увидя,он оделся и вышел. У насэто дно называлось: Овидийоткормлен (от Carmina). Мутьи комки в голове после чернойстихотворной работы. Чуть-чутьморосит, и над улицей чернойбез звездинки муругая муть.Но поэмы не будет: нам некудас ним идти. По ночам он гулял.Не любил он ходить к человеку,а хорошего зверя не знал.

С этим камнем ночным породниться,пить извозчичье это вино…Трясогузками ходят блудницы,и на русском Парнасе темно.Вымирают косматые мамонты,чуть жива красноглазая мышь.Бродят отзвуки лиры безграмотной:с кандачка переход на Буль-Миш.С полурусского, полузабытогопереход на подобье арго.Бродит боль позвонка перебитогов черных дебрях Бульвар Араго.Ведь последняя капля Россииуже высохла. Будет, пойдем.Но еще подписаться мы силимсякривоклювым почтамтским пером.

Чуден ночью Париж сухопарый.Чу! Под сводами черных аркад,где стена, как скала, писсуарыза щитами своими журчат.Есть судьба и альпийское нечтов этом плеске пустынном. Вот-вотзахлебнется меж четом и нечетом,между мной и не мной, счетовод.А мосты — это счастье навеки,счастье черной воды. Посмотри:как стекло несравненной аптекии оранжевые фонари.А вверху — там неважные вещи.Без конца. Без конца. Только муть.Мертвый в омуте месяц мерещится.Неужели я тоже? Забудь.Смерть еще далека (послезавтра явсе продумаю), но иногдасердцу хочется «автора, автора».В зале автора нет, господа.И покуда глядел он на месяц,синеватый, как кровоподтек,раздался где-то в дальнем предместьепаровозный щемящий свисток.Лист бумаги, громадный и чистый,стал вытаскивать он из себя:лист был больше него и неистовствовал,завиваясь в трубу и скрипя.И борьба показалась запутанной,безысходной: я, черная мгла,я, огни и вот эта минута —и вот эта минута прошла.Но как знать, может быть бесконечнодрагоценна она, и потомпожалею, что бесчеловечнообошелся я с этим листом.Что-нибудь мне, быть может, напелиэти камни и дальний свисток.И пошарив по темной панели,он нашел свой измятый листок.

В этой жизни, богатой узорами(неповторной, поскольку онапо-другому, с другими актерами,будет в новом театре дана),я почел бы за лучшее счастьетак сложить ее дивный ковер,чтоб пришелся узор настоящегона былое, на прежний узор;чтоб опять очутиться мне — о, нев общем месте хотений таких,не на карте России, не в лоненостальгических неразберих, —но с далеким найдя соответствие,очутиться в начале пути,наклониться — и в собственном детствекончик спутанной нити найти.И распутать себя осторожно,как подарок, как чудо, и статьсерединою многодорожногогромогласного мира опять.И по яркому гомону птичьему,по ликующим липам в окне,по их зелени преувеличеннойи по солнцу на мне и во мне,и по белым гигантам в лазури,что стремятся ко мне напрямик,по сверканью, по мощи, прищуритьсяи узнать свой сегодняшний миг.

Кембриджу Масс., 1943 г.[8]

КАКИМ БЫ ПОЛОТНОМ

Каким бы полотном батальным ни являласьсоветская сусальнейшая Русь,какой бы жалостью душа ни наполнялась,    не поклонюсь, не примирюсь

со всею мерзостью, жестокостью и скукойнемого рабства — нет, о, нет,еще я духом жив, еще не сыт разлукой,    увольте, я еще поэт.

Кембридж, Масс., 1944 г.

О ПРАВИТЕЛЯХ

             Вы будете (как иногда                     говорится)     смеяться, вы будете (как ясновидцы         говорят) хохотать, господа, —                 но, честное слово,               у меня есть приятель,                       которогопривела бы в волнение мысль поздороваться с главою правительства или другого какого                    предприятия.      С каких это пор, желал бы я знать,                   под ложечкой          мы стали испытывать вроде     нежного бульканья, глядя в бинокль         на плотного с ежиком в ложе?                   С каких это пор           понятие власти стало равно          ключевому понятию родины?          Какие-то римляне и мясники,      Карл Красивый и Карл Безобразный,           совершенно гнилые князьки,          толстогрудые немки и разные        людоеды, любовники, ломовики,          Иоанны, Людовики, Ленины,     всё это сидело, кряхтя на эх и на ых,           упираясь локтями в колени,          на престолах своих матерых.           Умирает со скуки историк:          за Мамаем всё тот же Мамай.      В самом деле, нельзя же нам с горя       поступить как чиновный Китай,      кучу лишних веков присчитавший           к истории скромной своей,         от этого, впрочем, не ставшей              ни лучше, ни веселей.        Кучера государств зато хороши      при исполнении должности: шибко        ледяная навстречу летит синева,       огневые трещат на ветру рукава…       Наблюдатель глядит иностранный и спереди видит прекрасные очи навыкат,    а сзади прекрасную помесь диванной       подушки с чудовищной тыквой.           Но детина в регалиях или                волк в макинтоше,в фуражке с немецким крутым козырьком,       охрипший и весь перекошенный,       в остановившемся автомобиле —               или опять же банкет             с кавказским вином —                         нет.              Покойный мой тезка,         писавший стихи и в полоску,         и в клетку, на самом восходе        всесоюзно-мещанского класса,             кабы дожил до полдня,         нынче бы рифмы натягивал              на «монументален»,                на «переперчил»                   и так далее.

Кембриджу Масс., 1944 г.[9]

К КН. С. М. КАЧУРИНУ