«Перешел ты в новое жилище…»
На смерть Ю. И. Айхенвальда
Перешел ты в новое жилище,и другому отдадут на дняхкомнату, где жил писатель нищий,иностранец с книгою в руках.
Тихо было в комнате: страницаизредка шуршала; за окномвспыхивала темная столицаголубым трамвайным огоньком.
В плотный гроб судьба тебя сложила,как очки разбитые в футляр…Тихо было в комнате, но жилов ней волненье, сокровенный жар.
Ничего не слышали соседи,а с тобою голос говорил,то как гул колышущейся меди,то как трепет ласточкиных крыл,
голос муз, высокое веселье…Для тебя тот голос не потухтам, где неземное новоселье ныне празднует твой дух.
Берлин, 1929 г.
«Вздохнуть поглубже и, до плеч…»
Вздохнуть поглубже и, до плечв крылья вдев расправленные руки,с подоконника на воздух лечьи лететь, наперекор науке,с переменным трепетом стрижа;вдоль сада пронестись, и метить прямов стену, и, перешагнув, над самойземлей скользнуть, и в синеву, дрожа,взмыть… Боюсь, не вынесу полета…Нет, вынес. На полу сижу впотьмах,и в глазах пестро, и шум в ушах,и блаженная в плечах ломота.
1929 г.
ВОЗДУШНЫЙ ОСТРОВ
Средь пустоты, над полем дальним,пласты закатных облаковказались призраком зеркальнымокеанических песков.
Как он блистает, берег гладкий,необитаемый… Толчок,дно поднимается под пяткой,и выхожу я на песок.
Дрожа от свежести и счастья,стою я, новый Робинзон,на этой отмели блестящей,пустой лазурью окружен.
И странно вспоминать минутунедоумения, когданащупала мою каютуи хищно хлынула вода;
когда она, вращаясь зыбков нетерпеливости слепой,внесла футляр от чьей-то скрипкии фляжку унесла с собой.
О том, как палуба трещала,приняв смертельную волну,о том, как музыка играла,пока мы бурно шли ко дну,
пожалуй будет и нетрудномне рассказать когда-нибудь…Да что ж мечтать, какое суднона остров мой направит путь.
Он слишком призрачен, воздушен.О нем не знают ничего.К нему создатель равнодушен.Он меркнет, тает… нет его.
И я охвачен темнотою,и сладостно в ушах звеня,и вздрагивая под рукою,проходят звезды сквозь меня.
1929 г.
«Шел поезд между скал в ущелии глубоком…»
Шел поезд между скал в ущелии глубоком,поросшем золотым утесником и дроком;порой влетал в туннель с отрывистым свистком,сначала — чернота гремящая, потом —как будто отсветы сомнительные в гроте,и снова — яркий день; порой на поворотебыл виден из окна сгибающийся змейвагонов позади и головы людей,облокотившихся на спущенные рамы.Сочился апельсин очищенный. Но самыйпрелестный, может быть, из случаев в пути,когда, без станции, как бы устав идти,задумывался вдруг мой поезд. Как спокойно,как солнечно кругом… С назойливостью знойнойодни кузнечики звенят наперебой.Ища знакомых черт, мне ветерок слепойпотрагивает лоб, и мучась беззаконнымжеланьем, я гляжу на вид в окне вагонноми упустить боюсь возможную любовь,и знаю — упущу. Едва ль увижу вновь,едва ль запомню я те камни, ту поляну,и вон на ту скалу я никогда не встану.
10–11. 3. 30.
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Еще темно. В оркестре стесненыскелеты музыки, и пусто в зале.Художнику еще не заказалигустых небес и солнечной стены.
Но толстая растерзана тетрадь,и розданы страницы лицедеям.На чердаках уже не холодеем.Мы ожили, мы начали играть.
И вот сажусь на выцветший диванс невидимой возлюбленною рядом,и голый стол следит собачьим взглядом,как я беру невидимый стакан.
А утром собираемся в аду,где говорим и ходим, громыхая.Еще темно. Уборщица глухаяодна сидит в тринадцатом ряду.
Настанет день. Ты будешь королем.Ты — поселянкой с кистью винограда.Вы — нищими. А ты, моя отрада,сама собой, но в платье дорогом.
И вот настал. Со стороны землизамрела пыль. И в отдаленье зримы,идут, идут кочующие мимы,и музыка слышна, и вот пришли.
Тогда-то небожителям нагими золотым от райского загара,исполненные нежности и жара,представим мир, когда-то милый им.
1930 г.
СНЕГ
О, этот звук! По снегу —скрип, скрип, скрип —в валенках кто-то идет.
Толстый крученый ледостриями вниз с крыши повис.Снег скрипуч и блестящ.(О, этот звук!)
Салазки сзади не тащатся —сами бегут, в пятки бьют.
Сяду и съедупо крутому, по ровному:валенки врозь,держусь за веревочку.
Отходя ко сну,всякий раз думаю:может быть удосужитсяменя посетитьтепло одетое, неуклюжеедетство мое.
Берлин, 1930 г.
БУДУЩЕМУ ЧИТАТЕЛЮ
Ты, светлый житель будущих веков,ты, старины любитель, в день урочныйоткроешь антологию стихов,забытых незаслуженно, но прочно.
И будешь ты как шут одет на вкусмоей эпохи фрачной и сюртучной.Облокотись. Прислушайся. Как звучнобылое время — раковина муз.
Шестнадцать строк, увенчанных оваломс неясной фотографией… Посмейпобрезговать их слогом обветшалым,опрятностью и бедностью моей.
Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.К тебе на грудь я прянул через мрак.Вот холодок ты чувствуешь: сквознякиз прошлого… Прощай же. Я доволен.
1930 г.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
В листве березовой, осиновой,в конце аллеи у мостка,вдруг падал свет от платья синего,от василькового венка.
Твой образ легкий и блистающийкак на ладони я держу,и бабочкой неулетающейблагоговейно дорожу.
И много лет прошло, и счастливоя прожил без тебя, а все жпорой я думаю опасливо:жива ли ты, и где живешь.
Но если встретиться нежданнаясудьба заставила бы нас,меня бы, как уродство странное,твой образ нынешний потряс.
Обиды нет неизъяснимее:ты чуждой жизнью обросла.Ни платья синего, ни имениты для меня не сберегла.
И все давным-давно просрочено,и я молюсь, и ты молись,чтоб на утоптанной обочинемы в тусклый вечер не сошлись.
1930 г.
УЛЬДАБОРГ
(перевод с зоорландского)
Смех и музыка изгнаны. СтрашенУльдаборг, этот город немой.Ни садов, ни базаров, ни башен,и дворец обернулся тюрьмой:
математик там плачется кроткий,там — великий бильярдный игрок.Нет прикрас никаких у решетки.О, хотя бы железный цветок,
хоть бы кто-нибудь песней прославил,как на площади, пачкая снег,королевских детей обезглавилиз Торвальта силач-дровосек.
И какой-то назойливый нищийв этом городе ранних смертей,говорят, все танцмейстера ищетдля покойных своих дочерей.
Но последний давно удавился,сжег последнюю скрипку палач,и в Германию переселилсяв опаленных лохмотьях скрипач.
И хоть праздники все под запретом(на молу фейерверки веснойи балы перед ратушей летом),будет праздник, и праздник большой.
Справа горы и Воцберг алмазный,слева сизое море горит,а на площади шепот бессвязный:Ульдаборг обо мне говорит.
Озираются, жмутся тревожно.Что за странные лица у всех!Дико слушают звук невозможный:я вернулся, и это мой смех —
над запретами голого цеха,над законами глухонемых,над пустым отрицанием смеха,над испугом сограждан моих.
Погляжу на знакомые дюны,на алмазную в небе гряду,глубже руки в карманы засунуи со смехом на плаху взойду.
1930 г.
ОКНО