после Менжинский, Ленинград и так далее. Аннеке к нему не допускали, и он ни словом не заговаривал о ней, опасаясь, что это может ей навредить. Однако ждать стало невмоготу. Если не увидеться, так хотя бы весточку от нее получить…
Фурманов кивком подтвердил, что суть просьбы ему понятна, вдаваться в нюансы интимного и сердечного свойства не нужно.
– Запомню. Спрошу.
Вадим едва сумел встать – такая многотонная тяжесть поселилась в нем.
– Благодарю, Дмитрий Андреевич. Пойду я.
– Куда вы? – изумился Фурманов. – Ночь на дворе, вьюга разыгралась, и видок у вас неважнецкий. Вы, часом, не больны?
– Не знаю. Устал очень…
– Оставайтесь у меня. Разместимся. Вы на кровати ляжете, а я по-походному – на п… пол… Схожу у портье раскладушку попрошу.
Вадим раскрыл рот, чтобы возразить, но слабость затопила весь организм – лень было не то что ворохнуться, а просто слово вымолвить.
Фурманов расценил молчание как знак согласия и вышел.
Вадим повернул одеревенелую шею, посмотрел на будильник треста «Точмех», оглушительно тикавший на тумбочке. Стрелки на циферблате показывали без пятнадцати четыре. Скоро утро. Впрочем, середина зимы в Ленинграде – пора темная, рассветет не скоро.
Как нестерпимо топят в «Астории»! Кожа горела, по ней струились липкие ручейки, духота стягивала похлеще корсета, не давала дышать. Открыть бы фрамугу, впустить воздух с улицы. Еще час назад его прошибало до мурашек от одной мысли о том, чтобы снова выйти из тепла в январскую стынь, но сейчас он отдал бы все на свете за возможность подставить себя под размашистые шлепки бурана…
Освещенная электричеством площадь потускнела, потонула в снеговом мороке. Вадим предпринял попытку встать, но ничего не получилось – его точно прибили гвоздями к креслу. Он сидел, как безногий инвалид, уперев взор в слабо колыхавшуюся портьеру. А за ней творилась мистерия. Темь клубилась, густея, но оставалась яркая, ничем не запятнанная вертикальная полоса. Вадим не сводил с нее глаз. Она сверху сузилась, в середине расширилась и приобрела очертания человеческой фигуры. Абрис делался все явственнее… портьера раздернулась, и из-за нее вышел Есенин.
Вадим вскрикнул, увидев его. Вжался в кресло, расцарапывая ногтями подлокотники.
Есенин посмотрел на него осуждающе, приложил палец к губам.
– Тсс! Не на-адо кричать. Услы-ышат…
Все те же крестьянские скулы, русые кудельки над голубыми озерцами. Но до чего же он бел! Как покойницкий саван. А одежда та самая, что значилась в описании участкового надзирателя: серые брюки, ночная рубашка, черные туфли. Шею со вздувшейся синей бороздой обхватывала петля, конец веревки волочился по лысому гостиничному ковру.
– Спасибо, что приехали, – выговорил он стесненно и подергал петлю рукой, на которой виднелся кровавый порез. – Вы его найдете, я ве-ерю…
– О ком вы? – вопросил помертвевший Вадим.
– О том, кто мне портсигарчик серебряный подарил. Это он, гнида… он все подстро-оил!
– Портсигар был с папиросами?
– Вы про траву? Выбросьте из головы, она ни при чем. А вот портсигар пускай при вас будет. И эту тварюку сыщите, о-очень прошу…
– Имя! Назовите его имя!
– Не могу. – Есенин понурился. – Меня же нет – как я сумею вам подсказать?
У Вадима в мозгу клокотал Везувий, ум заходил за разум. А фантом с веревкой на шее внезапно оторвался от пола и облачком полетел прямо к креслу.
– Нет! – Вадим закрылся руками, нервы сдали. – Уйди! Сгинь!
Зевнула дверь, кто-то вошел.
– Вадим Сергеич, вам худо?
Вадим опустил руки, разодрал залитые потом веки. Перед ним стоял Фурманов.
– А где?..
Привидение исчезло. За окном все так же пуржило, портьера еле заметно раскачивалась, но продолговатое световое пятно за ней уже не напоминало контурами фигуру человека. Вадим промокнул рукавом лицо.
– Вы нездоровы, – определил Фурманов. – Ложитесь. Раскладушку для меня сейчас принесут.
– И что дальше? Буду жить у вас на иждивении?
– Там решим. «Англетер» рядом. Надоест – вернетесь к своим.
Фурманов втиснул меж зубов неизменный «Осман» и подошел к свече, горевшей в витом шандале. Огонь на обугленной верхушке фитиля дрогнул. Дрогнул и Вадим, увидев, как из-под верхней губы литературного мэтра выглянули волчьи клыки.
– Упырь… – само собой соскочило с шершавого, как рашпиль, языка.
Фурманов выпустил из руки так и не раскуренную папиросу, уже без утайки ощерился.
– В наблюдательности вам не откажешь… Но поздно, Вадим Сергеич, поздно. Я вас отсюда не выпущу. – Он плотоядно облизнулся. – Соскучился я по свежатинке…
Вадим сверхусилием выдернулся из кресла, но завалился ничком, не сделав и шага. Покатился по ковру, возле окна ухватил руками портьеру, попытался вновь утвердиться на ногах. Портьера сорвалась с крючьев, упала на него, парашютный купол упал на приземлившегося сбитого летчика, только в разы тяжелее, поскольку пошита она была не из шелка, а из бархата. Тучей взметнулась таившаяся в ворсистой ткани пыль. Вадим чихнул, протер глаза. На него пала тень приближавшегося вурдалака. Она космато дыбилась, моталась, как дерево под натиском урагана.
Вадим, держась за подоконник, подтянулся, на что ушел остаток и без того мизерных сил. О том, чтобы раскрыть раму и вывалиться наружу, можно было и не мечтать. Тем более что оттуда, из заоконья, смотрело в упор меловое лицо желтоволосого, безотрадно и соболезнующе, как на приговоренного к казни.
Крик застрял у Вадима в горле. Но самое страшное только начиналось. Из-под рамы поползли червеобразные существа, они разбухали и претворялись в исполинских пресмыкающихся с осклизлой чешуей и разинутыми пастями. С потолка закапало, по номеру распространился запах гноя. Кто-то тошнотворно захихикал, Вадим угасающим зрением уловил движение внизу. На плинтусе рядком сидели богомерзкого вида карлики – ушастые, трехглазые, – тянули ручонки-щупальца и переговаривались на тарабарском наречии.
Вадима повело, он опустился на что-то студенистое, преобразившееся в топь, которая втянула его в себя с той же легкостью, с какой патентованный вакуумный пылесос Хувера из рекламной кинохроники комнатный сор.
Глава V,
расширяющая познания читателя в области нейропсихологии
Лучисто горели лампы, что-то плюхало и позвякивало. Вадим лежал на прозекторском столе