мочку. Фурманов в ответ стрелял над головами, старался обойтись без смертоубийства, хотя с его-то уменьем мог запросто положить с пяток кривляющихся подонков.
Вадим без понуканий выскочил через вышибленное окно на улицу. В него неласково вцеловался безжалостный балтийский норд-вест, завывавший над погруженным во мглу городом.
– Дмитрий Андреевич, вы где?
Фурманов в разорванном кителе выпрыгнул следом и вхолостую щелкнул «браунингом».
– У вас случайно нет патронов?
Из ресторана в снег посыпались уголовники. Преследуемые не стали дожидаться, пока те выкарабкаются из наметенных под стеной «Донона» снежных сопок, и дернули во всю мочь вдоль поблескивавшей, как слюда, Мойки.
Вадим бежал через не могу. В заживших ребрах вновь пробудилась боль, с каждым шагом она делалась все острее, зазубренным шкворнем вдавливалась в утробу. Но остановиться нельзя было ни на миг – позади слышались топот, гиканье и треск пальбы.
Когда добежали до Певческой капеллы, в общую какофонию вплелись трели милицейских свистков.
– Наконец-то! – выдохнул на бегу Фурманов и дернул Вадима за руку. – Спрячемся, а то и нас вместе с этими заметут…
Они скрылись во дворе капеллы и оттуда наблюдали, как конный патруль разгоняет увлекшихся погоней пьянчуг. Те разбегались кто куда, бросали стволы, спрыгивали на речной лед. Троих-четверых повязали, другим, по всей видимости, посчастливилось уйти.
– Будем считать, что из этого прик… к… люч… из этой истории мы выпутались благополучно, – прокашлял Фурманов и спрятал «браунинг» в кобуру.
Вадим едва продышался. Покуда отмахивал аршин за аршином, было жарко, но теперь, после того как минут десять посидел в неподвижности, январская стужа просочилась сквозь пиджак и рубаху, потекла в распаренные поры. Нет, не сезон нынче гулять без пальто, а оно, к несчастью, осталось на вешалке в «Дононе». Так же как и шинель Фурманова.
– Идемте-ка, Вадим Сергеич, – сказал писатель, притопывая на месте, чтобы согреться. – А то и зам… м-мер-з… околеть недолго.
– Стойте! – Вадим поднял раскрытую ладонь. – Слышите? Там двое пеших патрульных.
– Ни черта не слышу.
– А я отчетливо… Судя по шагам, идут сюда. Спрячемся под лестницей.
Вадим повлек почтенного литератора в угол двора. Там они примостились за горой смерзшегося угля и затаились.
Немного погодя показались два силуэта, закачались на желтушном фоне фонарных отсветов. Вадим услышал перешептывание:
– Никого?
– Кубыть, никого. Валяем дальше…
Они ушли. Фурманов выступил из-за укрытия, сослепу ударился о лестницу, ругнулся:
– Мать твою! Ни зги…
– Я вас выведу. Держитесь за меня.
Вадим, видевший все как днем, уверенно пошел на свет фонарей. Фурманов следовал за ним, как незрячий калека за поводырем.
– Да вы, Вадим Сергеич, чудо природы! Вас изучать надо.
– Третий год изучают, – без какой-либо рисовки ответил Вадим. И счел нужным прибавить: – Я у нас в группе не один. Другие куда способнее.
– Скромничаете…
Они снова вышли к перилам, ограждавшим скованную прочной коркой речку. Столпотворение на набережной улеглось, не видно было ни ресторанного отребья, ни милиции.
Вадим промерз насквозь, зубы стучали.
– Сог-греться бы…
Фурманов глядел на него пытливо – как на неизвестный науке артефакт, в значение которого хотел бы проникнуть.
– Вы в Ленинграде где проживаете – в гостинице?
– Проживал. Две недели назад попал в больницу с переломами. А сегодня сбежал оттуда, надоело…
Вадим выложил все начистоту, не было уже сил изворачиваться.
Меж ресниц Фурманова заскакали лукавые огоньки.
– Вы меня заинтриговали. И способностями, и вашей историей… У меня на хороших людей чутье. За девушек заступаетесь, смелости вам не занимать, деретесь знатно. Едемте ко мне в «Асторию». Согреетесь, и поговорим без дураков.
– В «Асторию»? В «Асторию» можно…
– Только там пропускной режим, как в воинской части. Документы у вас с собой?
Вадим хлопнул себя по темени. Гэпэушное удостоверение лежало в тумбочке, в палате. Второпях покидая больницу, забыл его взять.
Фурманов взглянул на наручные часы, мозеровские, с фосфорическими цифрами.
– Третий час. Без документов вам все равно никуда. Сгоняем в ваш госпиталь, заберем что нужно и сразу ко мне.
Вадим был без мандата и без денег. Хорошо, что у Фурманова нашлось и то, и другое. Он тормознул ехавшего в конюшню сонного ваньку, спросил, сколько будет стоить проезд до Обуховки. Возчик заартачился, но, увидев перед собой красноармейскую книжечку, услужливо пригласил товарищей военных садиться.
Домчал аллюром. Фурманов наказал ему обождать, посулив заплатить по двойному тарифу. Вадим вымелся из крытой повозки, побежал к лечебнице и стал взбираться по лесенке к окну покинутой не так давно палаты. Кучер заелозил на козлах. Он уже в мыслях честил себя за сговорчивость и с огромным желанием сдриснул бы отсюда подобру-поздорову, но Фурманов с «браунингом» сидел за его спиной.
Вадим добрался до окна. Открыть его снаружи оказалось куда сложнее, чем изнутри. Подумав, он прибегнул к хитрости: вынул из брюк ремень, соорудил на его конце петлю, накинул на ручку, которая, хвала небесам, была прикреплена с внешней стороны рамы. Держась за поручни, отклонился сколько удалось в сторону, дернул. Рама отъехала, приоткрылась щель.
Вадим вдел ремень обратно в брючные лямки, поохал, ожидая, пока стихнет боль в ребрах. Эх, зарекался, что не доведется больше сегодня трюкачествовать, а оно вон как…
Он встал на поручень и вертким мангустом перепрыгнул на подоконник. Намеревался постоять, послушать, все ли спокойно, но тепло, скопившееся в палате, как будто втянуло в себя намерзшееся тело. Не заметил, как очутился на полу, и поскорее захлопнул раму.
Зубы все еще стучали. Он подошел к тумбочке, раскрыл дверцы, чтобы забрать удостоверение, но боковым зрением заметил такое, что рука повисла в воздухе.
В одеяле, наброшенном на скатку, изображавшую спящего, торчал охотничий нож с наборной рукоятью.
Вадим сидел в натопленном номере Фурманова, а в руках вытанцовывала канкан оловянная кружка: вверх-вниз, вверх-вниз. В ней плескался французский коньяк, к которому Вадим прикладывался, чтобы унять дрожь. По-трезвому обсудить дела не получилось – Фурманов оценил состояние «чуда природы» и настоял на приеме сильнодействующего лекарственного средства, чья этикетка свидетельствовала о десятилетней выдержке.