Я задалась вопросом, только ли я для него невидима или все остальные тоже… Или только некоторые? Как происходит выбор, кого видеть, а кого нет?
Потом мне подумалось: кто вообще мог рассудить, что мне пора к парикмахеру. Неужели за мной шпионила уборщица, или у них есть камеры, и они снимают меня – вспомнила я холодный объектив, направленный на мое окно, – и комментируют. Соберутся на заседании и включают видео: я вхожу в Институт, снимаю шапку, поправляю волосы, подхожу к лестнице, поднимаюсь к библиотеке, захожу внутрь, опускаю сумку на стол, снимаю куртку, перекидываю ее через спинку кресла, сажусь на черное кожаное сиденье, сплю, вижу сны… просыпаюсь, беру вещи, жду, когда откроется дверь, выхожу…
Я почувствовала, что позади меня кто-то есть. Обернулась: директор стоял прямо за мной и улыбался, пригнувшись ко мне. Я развернулась всем телом и прислонилась спиной к двери. Директор протянул руку, приложил карточку, которая была у него в ладони, к сенсору рядом с моим виском, и остался в том же положении, прижавшись к моему телу. Я задержала дыхание. Раздался резкий высокий звук, но дверь не открывалась. Мы мешали ей. Механизм упорно издавал звук сигнала, я не могла пошевелиться, а директору, словно замороженному, не было дела до раздражающего звука, до двери, до моего положения… Он смотрел мне в глаза, глубоко, очень глубоко.
Думай о чем-нибудь, думай о чем-нибудь… – повторяла я себе, – он тебя гипнотизирует. Смотри в другую сторону, избегай его глаз, – почти кричала я в мыслях, но не могла пошевелить телом, не могла повести зрачками. Они были прикованы к его глазам. Дверь перестала издавать звук сигнала, а директор по-прежнему был передо мной, и я не дышала. Что-то словно переменилось в воздухе: прошла едва заметная волна, наподобие небольшого сквозняка. Замороженное выражение лица директора постепенно стало обретать жизнь, усы вздрогнули, он шевельнул бровями и выпрямился. Слегка повел левой рукой, которая лежала на сенсоре, и дверь опять издала высокий звук. В этот раз он посторонился, я повернулась и шагнула в сторону, а затем вырвалась наружу. Директор остался в комнате. Снова раздался сигнал: я была одна в коридоре.
Я медленно шла к библиотеке. Меня не переставало повергать в растерянность все, что я обнаруживала в зачарованном здании на окраине города. Теперь, видите ли, мне нужно к парикмахеру.
Из всех моих страхов, может быть, самый странный – довольно сильная боязнь парикмахеров. Не знаю, что отразилось в ней: страх смерти, страх получить травму, страх равнодушия, страх быть отравленной… Несколько дней назад я отменила запланированную покраску волос. Я мучилась часами, а потом позвонила по телефону и сказала, что я уехала. И выдохнула с облегчением. Для них, парикмахеров, их работа – все равно что для хирургов операция аппендицита. Хирурги, вероятно, могут удалить ааппендикс с закрытыми глазами, так же, как парикмахеры могут с закрытыми глазами стричь или сушить волосы феном. И все-таки мне не хотелось бы попасть ни в одну из этих ситуаций. Женщины любят, когда кто-то занимается их головой. Они с радостью передали бы свои головы в руки другим, чтобы те их гладили, массировали, чтобы трудились, трудились, трудились над ними – и чтобы в конце получилось красиво. Я – нет. Другие женщины расслабляются и думают, что это – качественно проведенное время, название которому – «время, посвященное себе». Для меня это часы мучения. Я смотрю, как им приятно, намазанным кремом разных оттенков. Пока мне моют волосы и тянут голову, как им заблагорассудится, перед моими глазами постоянно встает картина того, как мне случайно отрывают голову, как мне ломают шейные позвонки и как моя голова остается в фарфоровой мойке, полной волос. Это первая фаза – мытье головы. Когда это пережито, следует фаза ожидания.
В течение этого времени я сижу с мокрой головой под кондиционером, который дует прямо на меня. Дует, куда бы я ни села… Заработаю менингит, – навязчивая мысль мелькает в голове. «Вы могли бы немного уменьшить мощность? У меня проблемы со здоровьем», – вру я, когда не могу больше выдержать. Сжавшаяся от тревоги, я в самом деле выгляжу болезненно. Иногда они убавляют мощность. Мне по-прежнему дует, но я больше не смею ничего сказать. Раздумываю о том, как мне нужно выдержать, как мне будет наградой то, что в последующие три месяца мне не придется повторять все это.
Если в парикмахерской я крашу волосы, мучение намного сильнее. Я задаюсь вопросом, какой вред наносит организму эта их химия. Мне кажется, я слышу, как трещит кожа на голове. Мне все равно, какой получится цвет, лишь бы уцелеть… «Зачем ты это делаешь с собой?» – повторю я беспрестанно.
И дело не в том, что меня не оставляют навязчивые зловещие мысли, которые не позволяют расслабиться, – не пойму, для чего я вообще прихожу в такие места, которые крадут у меня жизненную силу. Мне кажется, они все видят и смеются надо мной. Но даже это не беспокоит меня – я просто хочу как можно скорее уйти. Когда мне намажут краской корни волос, я спрашиваю, сколько придется ждать, словно бы спешу… Это даже и не ложь, потому что я спешу убежать без оглядки. Потом я считаю минуты и погружаюсь в исступление от страха, когда время истечет, представляя себе, как краска проникает в мою кровь, как мое тело борется и сдается. Иногда, когда мне кажется, что я задохнусь, я зову парикмахершу и говорю, что мой час пробил. Пытаюсь быть остроумной. Это мне никогда не удается. Да, я уверена в том, что мой последний час пробил, и может быть, поэтому получается не смешно. Если бы я утверждала это с большей легкостью, может, и получилось бы, кто-то бы улыбнулся.
Я шла по коридору, поднималась по лестнице, словно паря в закрытом ящике страха. Мне придется идти к парикмахеру. Я не ожидала, что мне в скором времени потребуется парикмахер. Институт не создавал впечатления учреждения с особыми эстетическими запросами. Я красила себе волосы сама, воображая женщин, которые задумчиво сидят с тюрбанами на головах и листают журналы. Некоторые из них, вероятно, кашляли и чихали. Я не только избегала ощущения ужаса на всех стадиях парикмахерской обработки, но и спасалась от вероятности, что эти насморочные дамы меня заразят.
Я стояла у двери библиотеки.
Сигнал, вход, блестящая белизна и покой… Ни звука, полная тишина. Если бы я верила в понятие рая, он состоял бы из многих различных областей. Рай, каким он мне представляется, индивидуализирован: каждый получает