художников три раза переписывал его, стараясь придать своему произведению наиболее обтекаемые формы.
Мнение о цигейкинских полотнах у него было самое отрицательное. Но писать в том духе, что, мол, дорогой товарищ, у вас нет даже элементарных задатков художника и ничто не поможет вам приобрести их, поэтому бросьте сие занятие, — так писать в творческих организациях и редакциях не принято. Автор вдруг почему-то может обидеться, пожаловаться в вышестоящие организации: «Зажимают молодых, отмахиваются». Жалоба вернется в союз, начнут разбирательство.
Лучше поступить по испытанному рецепту: сначала похвалить (за содержание), потом пожурить (за форму) и дать несколько общих советов. Пусть себе продолжает живописать.
И Цигейко продолжал.
Спустя несколько месяцев комната его напоминала запасник музея изящных искусств или склад живописного магазина.
Холсты и полотна в рамках и без закрывали собою все станы. Большинство просто стояло на полу. Рядами, штабелями и другими возможными фигурами.
Ряды росли, занимая все больше места, а жена Никодима Ермолаевича вынуждена была в конце концов продать сервант. А затем и еще кое-какую мебель.
Нечто подобное происходило и в голове самого Цигейко. Страсть к живописи постепенно вытесняла все другие мысли и желания. Он уже не брал сверхурочных работ. Более того, лишился премиальных за исполнение своих прямых обязанностей. Ведомости, составленные им, пестрели исправлениями. И арифмометр на его столе жужжал как-то нехотя, полусонно. Над цигейкинской головой повис приказ: «Предупредить». За предупреждением обычно следует выговор.
Жену пока что устраивали деньги за проданный сервант, но будущее внушало некоторое беспокойство.
Беспокойство, конечно, не только чисто финансовое. Тихую, уравновешенную женщину волновало, как же все-таки дальше сложится жизнь.
Она пыталась узнать это из писем, которые приходили мужу в ответ на его посылки. Но все письма как две капли воды были похожи на первое. Чуткие ценители искусства желали «дорогому Никодиму Ермолаевичу» «новых творческих успехов» и «выражали уверенность…»
Но на выставки, даже на районную, его работы не брали. И больше не писали о нем ни строчки.
Цигейко стал раздражителен. Самолюбие его страдало.
— Это интриги конкурентов, — пояснял он жене. — Завистники!
— Завистники, — соглашалась жена, вздыхая, хотя внутренне не была согласна с мужем. Глядя на похудевшего Нику, от которого, по ее выражению, остались только нос и очки, она думала: «Нашелся бы такой завистник, который сумел бы внушить Никодиму Ермолаевичу, что пора кончать все это и вернуться в лоно прежней жизни».
А Цигейко не ослаблял своего упорства. По вечерам к нему наведывались знакомые и сослуживцы: он писал с них портреты, предварительно сделав набросок по фотографии. Наиболее терпеливые получали свои портреты в подарок.
Конечно, они видели, что получились не очень похожими. Но ведь заранее знали, что Цигейко — это не академик живописи. А главное — от подарка отказываться нельзя.
И они уходили, унося с собой бережно завернутые в бумагу произведения портретиста. Их было не много — единицы, но и единиц оказалось достаточно, чтобы бдительные соседи, ненавидевшие трудолюбивого Цигейко, а особенно его тихую, никому не мешавшую жену, написали заявление в горфинотдел. Написали в том смысле, что гражданин Цигейко занимается частным промыслом, торгует картинами и не платит налоги.
Сигнал возымел действие, и Цигейко получил повестку явиться в горфо.
Реакция на повестку у него была двойная. Он не испугался, а, наоборот, почувствовал, что им интересуются. Не станут же фининспектора ерундой заниматься! Финансовых работников он, как бухгалтер, уважал. Но второе чувство было все же беспокойным: а черт его знает, докажи, что ты не верблюд, ходи, оправдывайся, трать попусту время, которое лучше бы посвятить любимому искусству!
Жене о содержании повестки он ничего не сказал, но когда та стала особенно настойчиво проявлять любопытство, ответил небрежно:
— Вызывают… Интересуются… В общем по художественным делам.
Глаза супруги засветились искорками надежды.
В назначенный для явки день Цигейко оказался очень занят: его послали на совещание бухгалтеров. Отпрашиваться же у своего начальства он не решился.
Не попал он в горфо и на следующий день: срочно готовил сводку о себестоимости молочных бидонов.
И тогда фининспектор явился к нему сам. Это был молодой человек с открытым, приятным лицом и в костюме спортивного вида.
— Цигейко? Никодим Ермолаевич? — мягко улыбнулся он, предварительно представившись. — Я интересуюсь вашим творчеством…
Цигейко удовлетворил просьбу гостя. Гость взглянул на полотна и улыбаться немедленно перестал.
— Это работы не для продажи, — закончил молодой человек. — Я, как инспектор горфо, к вам претензий не имею.
Цигейко выдержал паузу, ожидая услышать что-то еще. И услышал:
— Вы, дорогой, просто время зря тратите. Извините, конечно, за прямоту. Но это я уже говорю как зритель.
Инспектор ушел. И опять в душе Цигейко боролись два чувства. Первое: хорошо, что отделался, никаких неприятностей. И второе: первый раз его не признали, зачеркнули все начисто. Не похвалили даже за содержание…
Фининспектор сказал то, что должны были сказать другие, причем гораздо раньше. И почему-то эти слова вдруг произвели на Никодима Ермолаевича огромное отрезвляющее действие. То ли потому, что молодой человек внушал к себе большое расположение и был на вид очень интеллигентен. То ли потому, что Цигейко, как бухгалтер, всегда очень уважительно относился к коллегам по профессии.
Словом, живопись он оставил, вернулся со всем былым увлечением к своей работе и, говорят, недавно, после долгого перерыва, получил первую премию. А жена его уже планирует снова купить так необходимый ей сервант. Хорошо, что все наконец благополучно окончилось. И на соседей она не обижается: кто знает, что было бы, если бы не их письмо!..
Давид Заславский
ВИНТИК С РАССУЖДЕНИЕМ
Тургеневское стихотворение в прозе о героическом воробье пришло мне на память неожиданно и как будто совсем некстати, когда мне рассказывали о незначительном происшествии в одном из московских учреждений. Не называю ни имен, ни адреса, потому что об этом просила героиня рассказа — и потому именно просила, что она совсем не героиня. Передаю рассказ, как его слышал, ничего не выдумывая, потому что выдумка не входит в профессию публициста.
…Технический секретарь Аня влетела в секретариат, помахивая листком бумаги. Она швырнула листок машинистке Марванне (Марии Ивановне) и выпалила:
— Исправь и перепиши. Тараканыч ругается. «Ни одной бумажки у нас, говорит, толком не перепишут, всегда наврут».
Тараканычем называли Тараса Ивановича. В учреждении резвые девицы всем надавали кличек.
Марванна спокойно прочитала бумажку и спросила:
— Где ошибка?
— Вот, — указала Аня пальцем: — «согласно договору», а надо: «согласно договора»! — Аня пропела: — А-а-а…
— Я написала правильно, — сказала машинистка. — А «договора» — это неграмотно.
— Ну, это не мое дело и не твое тоже! — крикнула Аня. — Тараканыч лучше