стене в кухне бумагу, на которой было написано, кто сколько должен заплатить за коммунальное электричество. Остальное потраченное семьями электричество учитывалось по счетчикам, установленным в каждой из семи комнат. Славилась Светлаева еще и тем, что запах от ее стряпни был очень притягательным. Никто не умел готовить такие пахучие супы и возбуждающие ноздри котлеты. Внешность у Светлаевой была исключительно запоминающаяся: морщинистое острое лицо крепилось на маленьком толстом туловище. Как будто из двух разных людей ее собрали. Обе ее дочери удались более гармоничными: одна худая и острая лицом и телом, вторая с маленьким толстым лицом, вполне подходящим круглому туловищу. От кого Светлаева родила своих дочерей, никто не знал, но на стене ее комнаты висел писанный маслом портрет военного, предполагаемого отца ее дочерей.
Светлаева была точна и необычайно скандальна. С родней рассорилась рано и окончательно, подруг никогда не заводила, и поделиться своей бедой было ей не с кем. А беда ее была в том, что дочки ее, едва войдя в половозрелое состояние, загуляли. Загуляли очень тихо – просто время от времени не приходили домой ночевать, и каждый раз нарушение семейной жизни заканчивалось тем, что мать брала сложенную вдвое бельевую веревку и хлестала ею по спине провинившейся дочери. Но это было в ранние годы девичьей жизни, а слегка повзрослев, они вдвоем связали мамашу этой легендарной веревкой и отшлепали – не больно, но оскорбительно, указав ей место не руководителя жизни, как она привыкла, а управительницей завтраками и обедами, что тоже было ее пожизненной привычкой. С тех пор мать присмирела и замкнулась, а девочки продолжали свою таинственно-распутную жизнь. С кем они гуляли, оставалось тайной до конца их недолгой и богатой приключениями жизни. В течение одного года Светлаева потеряла их обеих: Валентину убили при невыясненных обстоятельствах, а Зинаиду зарезал трамвай.
Светлаева осталась одна и совсем перестала готовить. На кухню не выходила – пользовалась кипятильником в своей комнате, хотя электричества нагорало от маленького кипятильника изрядно. Она по-прежнему раз в месяц вывешивала сводки о коммунальном электричестве – кому сколько платить исходя из состава семьи.
Однажды пятнадцатое число пришло, а списка нет. И шестнадцатого нет. Постучали в дверь – не открывает! Дверь заперта изнутри. Вызвали милиционера. Взломали дверь. Нашли Светлаеву мертвой в белой постели, в белой жестко накрахмаленной рубашке. В ней и похоронили. Комната простояла опечатанной несколько месяцев, а потом в нее вселился Сашка-милиционер. Заполнил пустое место. И ни один человек на свете Светлаеву не вспоминает.
Неизвестная художница
Смолоду Оксана была старая и некрасивая. Мужчины ею нисколько не интересовались, да она на это и не рассчитывала. Работала в заводоуправлении на мелкой должности, ведала перевозками, которых было не так много, и вполне справлялась. И даже время оставалось на болтовню и перекуры. Впрочем, Оксана не курила, но иногда выходила вместе с сослуживицами постоять в дымном облаке. В обеденный перерыв, когда большинство женщин уходило в столовую, она быстро съедала свой домашний бутерброд, вынимала из сумки пяльцы и вышивала тонкой иголкой тонкими нитками тонкие цветы: то незабудки, каждую в отдельности, с подробностями и поворотами головки, то ромашки, чтобы был виден возраст новых, только раскрывшихся, и тех, кто уже на исходе цветения и грустно повесил уставшие лепестки. Навышивав целый сундук батиста, льна и шерсти, Оксана заболела и быстро умерла. Была она одинокая, комнату ее в заводском доме дали другой одиночке, помоложе, новой секретарше Вере. Вера была ленивая и неряшливая, опрятная комната Оксаны быстро превратилась в берлогу, полную мусора и стеклянных банок, которые новой жилице лень было выносить на помойку. Даже вещи покойной Оксаны новая хозяйка не вынесла, так и стоял в углу Оксанин сундук с вышивками. Потом Вере дали однокомнатную квартиру, и въехала в комнату новая жилица, очень хозяйственная и бережливая Катя. Она разобралась со всем прежним барахлом, заглянула в Оксанин сундук, залюбовалась вышивками. Выбросить рука не поднималась, и она собрала все вышивки в большую сумку и отвезла в музей декоративного искусства. Там их разложили на большом столе, и все сотрудницы сбежались смотреть. Зашумели, заахали, стали говорить, что такой работы у современных мастериц не бывает и такой техникой владели только в девятнадцатом веке. В музей! В музей! Сохранить на века! И спрашивают фамилию мастерицы. А Катя не знает. И никто не знает. Сотрудники музея сделали большую выставку из Оксаниных работ и даже повезли ее на заграничную выставку в город Париж. Все зрители тоже ахали и восхищались работами неизвестной мастерицы. Так и было написано – “Работы неизвестного мастера середины XX века”. Вышивки остались, а Оксану никто не помнит.
Ушедшие
Ополченец
Глухой на одно ухо, с давним и глубоким шрамом за ухом после трепанации черепа, перенесенной еще в гимназические годы, дед мой, тогда пятидесятипятилетний, прибыл на сборный пункт в Староконюшенный переулок. Мобилизация считалась добровольной, и с этого дня он был ополченец. Смертник, как он понимал. По этой причине он надел на себя старое пальто, а новое, с меховым воротником, пошитое в сороковом году, оставил в шкафу. Может, еще вернется семья из эвакуации и жена сможет продать солидную вещь для прокорма детей. Бурки очень хорошие, теплые, но другой обуви не было, и он надел их с некоторым сожалением.
Долго ждали машину. Мороз стоял сильный. Наконец пришел открытый грузовик с надшитыми бортами, в него все и сели. Пожилые мужчины и мальчишки. Ехали недалеко – на Волоколамку. Хотя было очень холодно, но по-настоящему промерзнуть не успели. Выгрузились. Раздали оружие – восемь винтовок на тридцать человек. Дали паёк – каждому.
Дед мой обтер снегом руки и разломил хлеб. Пока обтирал руки, заметил пристальный взгляд: рядом стоял невысокий человек в полушубке, не вполне военного вида, в золотых очках. У деда знакомых было множество – он подумал, что перед ним какой-то человек из прошлой жизни.
Тот подошел:
– Москвич?
Дед кивнул.
– Сивцев Вражек знаете?
– Конечно. Я на Патриарших живу.
Тот все смотрел, как будто сомневался, говорить ли.
– Как вас зовут?
Дед назвался. Дед тоже был в очках и тоже невоенного вида. И роста они были одного, и еще было какое-то сходство неопределенное – какое бывает у однополчан, одноклассников, земляков, у отсидевших срок.
– В вас виден порядочный человек. Я попрошу вас об одном одолжении. Подождите здесь.
Он поднялся на крыльцо, оббил валенки друг о друга, вошел в облако пара и через минуту