вынырнул из него. В руках у него был рюкзак.
– Отнесите, пожалуйста, в Сивцев Вражек. Вот адрес. Отдайте моей жене Елене Львовне. Здесь паёк и немного денег.
– А как же я вернусь?
– Идти вам не меньше трех часов, а через шесть часов… – запнулся. – Я военврач, уйти не могу.
– Я отнесу, но ведь получится, что я… покинул ополчение.
– А-а, – махнул рукой военврач. – Что тут размышлять, это не просьба об одолжении, это приказ, – передал ему рюкзак и черкнул что-то на листочке, выдернутом из записной книжки.
И дед ушел с войны. Он дошел до Сивцева Вражка, разыскал Елену Львовну и передал ей посылку от мужа. Худая женщина с темными кругами под глазами предложила ему зайти отогреться, но он поблагодарил и убежал. Он действительно не ушел, а убежал: его дом был в пяти минутах ходьбы, и он решил забежать домой, чтобы поменять пальто на то новое, теплое, с меховым воротником…
В этот день прислали подкрепление – от Ельни перекинули сибирскую дивизию в белых маскхалатах поверх полушубков. В один день все поменялось. Закончилось немецкое наступление на Москву. Немцы отступили. С ополчением поступили по-умному: тех, кто помоложе, отправили в добровольческую дивизию, под Ржев, а престарелых отправили по домам. Дед же вернулся к своей секретной и странной работе: он был инженером на строительстве одной из тайных линий метро, оно называлось МЕТРО-2, с бункерами и укрытиями и даже с квартирами для высших избранников. Пробивали эту единственную линию глубже пассажирских веток, и были там всего одна колея и специальные витки для разъезда. Предназначалось это секретное метро для Сталина и его помощников…
Детям, рожденным во время войны, родители ничего не рассказывали о прошлом. Историю эту рассказал дед незадолго до смерти, в восьмидесятых годах прошлого века.
Леночка Авалиани
Никто и никогда не называл ее Леной, всем была Леночка. Кажется, мы познакомились у Елены Яковлевны Ведерниковой в те годы, когда та на Плотниковом переулке собирала христианских девочек. И я туда попала в тревожном юношеском поиске – куда голову приклонить. Антропософию и всякие восточные предложения я к этому времени уже отвергла и приблизилась вплотную к христианству. Я там довольно долго простояла, но и оттуда вынесло. А Леночка простояла до самого конца. Без колебаний и без сомнений. В те годы у отца Андрея, вернувшегося из эмиграции священника, под руку которого мы прибились, была сверхидея христианизации иудеев, и он радовался православным евреям, полагая, что то, чего не удалось Иисусу, удастся ему. Так мы около него и кучковались: Миша Горелик, Элла Семенцова, я. Ну, Георгий Эдельштейн, конечно, был первым среди равных – стал священником, и служит по сей день в какой-то деревне в Костромской губернии, и разрушенный храм там восстановил…
Вот в этом православном салоне я Леночку впервые и увидела. Большая и толстая, всегда улыбающаяся, она была провизор, выходила из аптеки с сумкой лекарств, а потом звонила: Люсенька, вот я взяла, ну, скажем, пирамидон. Случайно не ты просила?
Это были времена всеобщего дефицита, и хлеба без очереди невозможно было купить, не говоря уж о лекарствах.
Леночка родила троих детей с Митей Авалиани, от которого и породистая – может, даже и княжеская, но уж точно дворянская – грузинская фамилия у ее детей. Суффикс “ани” в фамилии, как мне говорили, – свидетельство дворянского происхождения. Митя, ее муж, был талантливый поэт, маргинал по своей природе, простодушный, как и она, и умный – на особый лад. Лицо красивое, которое трудно было разглядеть, потому что всегда смотрел в пол, сгорбленный болезнью Бехтерева, которая его и угробила. То есть по развитию этого недуга он должен был дожить до полной неподвижности, но машина его сбила раньше: он голову не мог поворачивать, и судьба ночной машиной выскочила из-за угла и сбила насмерть. Так он избежал многолетней неподвижности, а досталась она Леночке.
О Мите, конечно, следовало бы отдельно написать. Но дружила я с Леночкой, а его всего лишь устроила лифтером в наш писательский кооперативный дом, и он сидел в подъезде, писал свои великолепные стихи, а мимо него проходили настоящие советские писатели и поэты, члены писательских профсоюзов, которые в подметки ему не годились.
Но я про Леночку. Двадцать лет тому назад она перенесла тяжелый инсульт, ей сделали три сложнейшие операции в институте Бурденко и оставили на двадцать лет жить – сначала еле подвижной, а последние годы и вовсе лежачей. И лежала она смиренно, временами даже весело, в обнимку с христианством, которое ее держало. Как у Христа за пазухой. Я все эти годы навещала ее и всегда восхищалась Леночкиными терпением и смирением. Она была мне учителем – этот ее подвиг был бы мне не по силам. Нашла бы способ ускользнуть. А у нее были иконы картонные и бумажные, и на дереве написанные, и молитвословы, и календари, и Шура Борисов, приезжавший и причащавший – накануне смерти был последний раз, – на всем этом она и держалась, и получилась у нее христианская кончина мирная, но довольно болезненная, правда, а насчет непостыдности – не знаю. Это Леночкина дочка Маша знает, она меняла ей памперсы… Двадцать лет лежачей инвалидской жизни Леночки совершили чудо с ее дочкой: Машка, девчонка шальная и неуправляемая, выросла во взрослого ответственного человека, великодушного и мужественного. Вот единственный плод Леночкиного томительного двадцатилетнего лежания с молитвословом в руках. Что мы знаем о причинно-следственных связях в этой плохо проговариваемой области?
Вспоминаю, как я привела маленького Алешу на кладбище, на могилу моей мамы, и сказала, что она была редкостно добрым человеком. И он спросил: а куда делась ее доброта после смерти? Это был гениальный детский вопрос. Я ответила патетично: она пребывает вовек. Или что-то в этом роде. А что тут скажешь?
Климочка
Один из самых давних друзей – Климочка. Володя Климов. Умер сегодня. Позвонил его друг, сожитель, не знаю, как назвать, партнер? Они были пара, и жили вместе много лет…
Не помню, кто нас с Климочкой познакомил. Но в те времена я была замужем за Юрой, может, и замужем еще не была. Точно, не была. Кажется, Володя к тому времени уже закончил философский факультет и был единственным гуманитарием в нашем кругу. Мальчики вокруг были физики-математики, я со своими подружками – биофаковская. Он же был носителем другого знания, о которым мы, соприкасавшиеся с философией через университетские курсы научного атеизма, научного коммунизма и тому подобной неприличной жвачки, понятия не