— Теперь у нас свое золотишко, государь, отовсюду отписали, что россыпи богатые, и жилы есть — рудники заложат. И две трети в казну напрямую пойдет, монет на шестнадцать тысяч рублей будет твоей доли! Только начеканить нужно, да к следующему году подготовится — свое ведь золото, свое!
Князь-кесарь аж захлебывался от удовольствия, и было отчего так радоваться — неделю назад старообрядцы и Акинфий Демидов ларец привезли, который он поднять не смог. Раскрыли крышку, и чуть не ахнули — тот был почти до верха заполнен золотыми крупинками, среди которых имелись и вполне приличные по размеру самородки. Ларец весом в четыре с половиной пуда, из которых добытчикам только треть. И все без обмана — старообрядцы с Демидовыми вскладчину вошли, друг за другом смотрят и доносы отписывают. И пока не сговорятся меж собою, честно отправлять будут — а тут все, что намыли за лето и сентябрь людишки, коих несколько человек от натужных работ в одночасье померли.
Действительно — золото оплаты жизнями требует от работных людей, а от солдат токмо кровью!!
— Хороший рубль, именно рубль, а не отцов червонец, — Алексей отбросил золотую монетку в шкатулку. Ценность «старых» денег к новым пошла как три к одному — для подданных такое весьма зримо, когда три отцовских рубля за один «царевича» идет, «худые» монеты за «добрые». Ведь убирать все прежние деньги из оборота необходимо, и чем быстрее, тем лучше, раз прежний царь анафеме предан. А ведь на монетах его образ отчеканен бесовский, и надписи срамные, на латыни порой.
— А вот с «обманным серебром», государь, опасное дело. Его ведь в Богемии добывают вместе с настоящим, мы закупили десяток возов, как велено — там на него спроса нет, задешево отдавали. Да в Печенге, как мне отписали из Архангельска, сию «обманку» тоже нашли — к следующему лету привезут, сколько надобно будет, если работных людей отправить. Но из него монеты чеканить все же нельзя, как эти — распознают подмену сразу же, с «никкелем» все мастера и рудознатцы знакомы. Ох, и шума будет много, коли всучить «гостям» их попытаемся.
— И не нужно всучивать, копейки и алтыны в обиходе только меж своими, на наших землях — вывозу оные не подлежат под страхом смерти. Расплачиваться с иноземцами только серебром и золотом, Иван Федорович. Из этого «обманного серебра», если на одну часть две части меди взять, то сплав добрый, мало чем от серебра отличимый — посмотри сам на монетки. Вот из него копейки с алтынами чеканить дальше надобно, то для внутреннего оборота в качестве мелкой разменной монеты. А на настоящее серебро с золотом эти монетки менять без всяких проволочек, гривны и полтины давать.
— Ох, тогда беда другая нагрянет, государь — «худую» монету начнут привозить, фальшивую. И у нас на «добрую» менять…
— Ты на что тогда с Преображенским Приказом? Ловить злоумышленников надобно, порченую монету плавить, и по глоткам разливать. Сотню казнишь татей, и тех, кто им помог даже в малости, и без всякой жалости, вот тогда желающих не станет. Всех казнить, и семьи в Сибирь навечно…
Чеканить собственную монету крупного номинала при царе Алексее Михайловичи не сумели, зато ставили клеймо на талере — вот и получился «ефимок с признаком»…
Глава 22
— Хорошая ты моя! Как я рад, что встретил тебя в своей жизни!
Алексей бережно прижал к себе жену, поцеловал — Катя пылко ему ответила, обхватив за шею, на глазах юной супруги, две недели тому назад родившей ему долгожданного сына, выступили слезы. Всхлипнула, прижалась сама еще теснее, отпрянула — утерлась.
— Вижу, что в трудах весь, великий государь, весь стол в бумагах. Это я лежебока, вот уже пять дней на постели токмо ворочалась на перине. Сегодня отпустили, сказали, что ходить к тебе можно начинать, понемногу…
Катя пристально посмотрела на него и снова отпрянула. Затем страстно обняла ручками, расцеловала, прижалась к груди, тихо произнесла:
— Соскучилась по тебе, Алешенька. И по вечерам нашим скучала, когда могу рядом быть и хоть в малом помочь тебе в заботах державных. Ты не бойся, я все время с царевичем, токмо когда спит, отхожу. Вокруг него мамки-няньки, кормилица всегда рядом, а я царица, мне при тебе надлежит быть, ношу с тебя хоть маленько снять. Над чем ты сейчас думаешь, любимый? Что гнетет тебя — ты улыбаешься даже грустно?
— Дела пошли интересные — не ожидал такого. История по иному повернулась совершенно — король Фридрикус пардона запросил, и курфюрство Бранденбург, и герцогство Прусское разорены в конец, контрибуции еще на два миллиона ефимков взяли, сверх всего награбленного. Не ожидал я, что родитель мой так быстро свою державу строить будет, и крепкую. Считай сама — Ливонию я ему отдал, Каролус с этим согласился.
— Ему лучше подручника иметь рядом верного, пусть и врага вчерашнего, чем землицу, которую и своей назвать трудно, тебе отдать, пусть и за выкуп. Ведь полвека тому назад с ляхами насчет ее раздела договорились. А до этого почитай столетие непрерывно воевали. А так вроде и не обидно для чести королевской, вроде как поделился.
Девчонка великолепно знала местную историю, была великолепно для нынешнего времени образована — не всякий аристократ такие знания имел. Что и говорить, если Николу Макиавелли читала, которого он сам только тут сподобился узнать по трудам. И советовала зачастую правильно, ум имела острый, порой ее батюшка только головой качал.
— Другое интересно, Катя — «герр Петер» отказался часть Померании шведской, что герцогством Кашубским именуется, от Карла принимать, хотя тот грамоты выписал. Отвоевать помог, но земли не стал принимать, удовольствовался той частью с городом Кольберг, что у прусского короля отобрал, и заставил того оную потерю признать.
— А что тут удивительного, муж мой? Умен твой отец, хоть и пьян вечно, да гневлив безмерно. Ливония его, она у шведов отобрана им и тобою. А вот принять от Каролуса те земли, себя откровенным подручником выставить, вассалом по-ихнему. Для монарха сие зазорно, ущерб для чести непозволительный. Хотя и для свеев эти земли очень важны — через Штеттин вся торговля хлебная идет по Одеру реке, как по Висле в ганзейский Данциг и польский Эльбинг. Мыслю, оба этих города шведы себе отберут, чтобы ляхов с пруссаками за горло взять. И пока положение свое там не упрочат, то войну не прекратят. А потому второй «Потоп» будет обязательно — война с ляхами!
Екатерина Ивановна великолепно знала географию, ему самому помогала местные карты «читать». И сейчас давая «расклад», она созвучно говорила Толстому — хитрющий старик про тоже говорил. И он мысленно возблагодарил судьбу, что та послала ему умную жену, к тому же любимую и любящую — вон как щеки раскраснелись и глазки заблестели.
— С Дальней Померании взять нечего — леса и пески прибрежные, край разоренный, бесплодный. Но для родителя твоего он «своим» владением станет, на шпагу взятым. И к Мемелю хорошее приращение — по Неману хлебная торговля Литвы идет, а у «герра Петера» в казне денег маловато.
— Если бы только Мемель — Толстой отписал, что жители Кенигсберга с округой ему на верность присягнули. И родитель мой уперся — не желает город с землицей Фридрикусу отдавать, тот всех изменников сурово наказать может, а ему такое, дескать, невместно, и для чести поруха немалая.
— Ах, вон оно что, — медленно протянула Екатерина, задумавшись на минуту, даже потерла пальчиком маленький носик. Затем тихо сказала:
— Зело опасный альянс Каролуса и нашего Петера — они теперь втроем на саксонца навалятся так, что с того перья полетят в разные стороны. Если уже не напали — им время терять нельзя, а то еще мир попробует кайзер установить. То не с руки будет — все планы смешает.
— Втроем? И кто тот третий? Ты меня имеешь в виду?
— Нет, мой милый, то король Фридрикус. Земель нужных его лишили, нужно возмещение достойное дать, к тому же к морю путь ему закрыли. А землица есть — та часть Пруссии, что полякам отошла, после того как Тевтонский орден решил учение лютеранское принять. Там одни германцы живут, и властью ляхов они тяготятся. К тому же Мариенбург древняя прусская столица, не Кенигсберг — Фридрикусу потерянное возместит с избытком.