— Ты имеешь в виду «Королевскую Пруссию», ту, которая под властью польской короной сейчас находится?
— Именно ее — другого куска просто нет, и как ты сам говоришь, королям тоже мяса хочется! Так все земли Пруссии и Бранденбурга воедино связаны будут, шведы свое сполна получат, родитель твой порядком приобрел. А за все расплачиваться ляхи будут, благо Август похотливый давно страну в смуту ввел. Так что обид на него накопилось достаточно — втроем они в ближайшие месяцы раздерут, даже на зимние квартиры войска ставить не будут. Такой момент грех упускать — пока у соседа нестроение идет, им воспользоваться надлежит немедленно, ободрать как липку. К этому все и шло — я с отцом о том не раз говорила, и с боярами, да и ты часто пасмурный был. А тут неделю лежала, да отписки читала, думала.
— Ну, ты даешь, женушка. Полмесяца назад сына родила, а уже в раздумья с головой ушла о делах государевых. Верно размышляешь, наши с тобой мысли совпали, и я тому очень рад.
— Теперь твое время наступило, государь и муж мой, ведь не зря полки в Киеве и Смоленске собираешь. Без тебя действо сие невозможно, мыслю, что предложили тебе к ним выехать после Рождества, чтобы дела обговорить тайные. Вот только в Данциг али Кенигсберг тебе не след ехать, предложи им Митаву — то герцогство Курляндское, и там у тебя полки под рукою будут. К тому же заставишь их всех с собою считаться — приедут как миленькие, ибо ты им зело нужен, а вдруг ляхам помощь решишь оказать полками. И хоть гонят они от себя эту мысль, но нет-нет, она на ум им и приходит. А в Митаве к тому же все вы гости, но ты там главный будешь и по положению своему, и то что над своей сестрицей Анной покровительствующий — мужа у нее нет, а старший брат в отца место. А родителя твоего она недолюбливает крепко, хотя и скрывает то на людях.
Алексей только головой потряс, воспринимая слова жены. Такого четкого анализа внешнеполитических событий он от нее не ожидал, ведь здешние бояре так и говорят — «волос долог, ум короток». А тут ему дали четкий расклад, и даже Митаву посоветовали, отнюдь не Ригу. Тут Толстой промахнулся, как и князь-кесарь — они поначалу за Данциг ратовали, лишь потом сообразили, что зимой по морю пусть другие плавают.
— Люблю я тебя, — просто сказала Катя, и прижалась к нему, шепнула в ухо. — Пошли в опочивальню, забыла, когда на супружеской постели лежала с тобой в обнимку. Мамки запрещали, за чрево боялись…
— Погоди, погоди, милая, тебе нельзя еще месяц — пусть все в порядок придет, — взволновался Алексей, хотя от нахлынувшего желания взмок — все же пост долгим для него отказался. Но супруга затащила его в опочивальню, и так быстро, что он сам не ожидал, что его не только завалят в постель, но снимут сапоги и разоблачат от одежды. И при этом женушка скинула душегрейку и одеяния, распустила волосы, укутавшие оголенные плечи. И со смешком, с волнительным придыханием, произнесла тихонько:
— Знаю, что мне нельзя, зато тебе можно, и ты хочешь — все вижу, как соскучился. Приласкаю тебя немного, да убаюкаю — спать хорошо будешь. А то все дела и дела, то у меня чрево — а пора и об усладах нам вспомнить…
Мариенбург — резиденция гроссмейстеров Тевтонского ордена.
Часть третья
«ПОТОП» 1719 год Глава 23
— Ты не причем тут, Алешка — не станешь бабу безвинную травить, не тот ты человек — мягок больно. То не в упрек тебе, ибо ты, сын, умен, этого от тебя не отнять — такой самодержец для русской земли сейчас и нужен. А кровь пролить твой тесть не побоится, да и Петька Толстой всю округу зальет, ежели потребно будет — тот еще старикан, вредный.
Петр Алексеевич говорил тяжело, веки набухшие, но не от пьянства — от горя, которое монарх и не скрывал сейчас. Отравили его «зазнобушку», во дворце кастелянше сто-то намешали, а Катька сдуру, и выпила. Понятно, что в самого ливонского короля метили — многим было хорошо известно, что в ее опочивальню он вечерами заходит, а под утро обратно. В Риге все же Европа, а тут не принято, чтобы король открыто демонстрировал привязанность к женщине «подлого» сословия. Ведь фаворитки обязательно должны быть дамами благородного происхождения, таких блудниц при каждом дворе множество. А женщины на что угодно пойдут, чтобы соперницу извести или от надоедливого мужа избавится, а затем все его состояние собственностью «безутешной» вдовы сделать. А потому спрос на яды велик, аптекари многие этим промышляют, и лютых кар не боятся. Прибыль в этом подпольном бизнесе просто сумасшедшая, ведь не зря Карл Маркс однажды верно подметил, что ради трехсот процентов прибыли нет такого преступления, на которое не пошел бы буржуа даже под страхом виселицы.
— Ладно, не будем о том — найду рано или поздно виновных, само время покажет, кому сие злодейство выгодно. А уж опосля…
Мотнул головой совершенно трезвый «родитель», не договорив какую кару для злоумышленников придумал. Но ничего хорошего им не светит, тут к бабке не ходи. И вообще, бросивший пить Петр Алексеевич стал непредсказуемым, что пугало. Король Ливонии даже к пиву не прикасался, а подавали ему только кипяченую воду и взвары, коих до этого времени он вообще не употреблял. Но сейчас отпивал и не морщился, как и приятель его, шведский король — но Карл абсолютный трезвенник, как только шпагу из ножен вынул и в поход отправился восемнадцать лет тому назад.
— Ты дочек и сына у меня не отбирай, незачем — не враг я тебе. Княжна Кантемир за ними опеку приняла, а ее отцом, послом твоим, я доволен. Машка девчонка разумная, на твою Катерину тем похожа — за деток я не беспокоюсь, пригляд за ними держу, и Данилыч, черт старый, поклялся, что взора от них не отведет. «Потешных» своих поставил. Налей мне чая еще — хорошо завариваешь, духовитый он у тебя.
Алексей выполнил просьбу «родителя», налил ему горячего чая в чашку. Самовар стоял на столе, в таких повсеместно сбитень горячим хранили. Странно, но с ним «родитель» не опасался отравы — пил и ел спокойно.
— Злой я на тебя, смерти твоей жаждал, не скрою. А тут понял, что правильно ты поступил, меня изгнав, со всеми моими приспешниками. Ведь помру я — кто их в узде удержит? А они все, бояре наши, «вольностями шляхетскими» отравлены к тому времени будут. и сами решать начнут — кому на престоле сидеть, а кому помереть «нечаянно». Так что стрельцы, бунт учинившие, невинные дети в сравнение с нашими князьями будут, господами сенаторами бывшими, мать их душу, бля…
Петр Алексеевич выругался в три знаменитых «загиба», вытер вспотевший лоб, хотя в комнате было прохладно. Камин плохо протопили, герцогиня Анна жила в скудости, на всем экономила, хотя к приезду коронованных гостей подготовилась, как смогла.
— Не нужно в России нашей европейские порядки для одной только знати и дворянства вводить, не к добру будет. Или всех, либо никого — то правильно будет — народец у нас дремучий и вельми злобный. Школы нужны — я палкой загонял туда, а у тебя пошли сами, собственной охотой. И попы у тебя под рукою помощники, это со мной на ножах были, когда я их своим «патриархом» пожаловал, клинок булатный в столешницу воткнув.
«Герр Петер» фыркнул, лицо свело яростной гримасой, но справился с гневом, взял из коробки папиросу, буркнул:
— Ты уж сам теперь правь — так лучше будет, мыслю. А я тебе помогу, сам видишь какие дела пошли. Древнюю нашу вотчину у них смело отбирай, Мишке Голицыну и Аниките настрого укажи, чтобы шляхту не спасали, наоборот — чем больше побьют сукиных детей, тем для нас лучше. Мороки с ними иначе много будет. То земли православные, и католикам там не место — они веру предали за «вольности» свои, псы смердящие.
У Алексея от удивления чуть ли глаза не выкатились — не ожидал что принявший лютеранство «родитель» ревнителем православия окажется. Но тот, словно не замечая реакции сына, продолжил говорить дальше.