Все, что я могу, это просто заставить себя двигаться. Потому что понимаю, что Ваня может выйти из раздевалки. Так что я просто концентрируюсь на механических действиях — руки вдоль тела, одна нога вперед, потом вторая, затем снова первая. Когда Акостин пропадает из моего поля зрения, дышать становится значительно легче.
Слишком много открытий за последние десять минут.
Той же деревянной походкой я выхожу из школы, возвращаюсь на поле, быстро сообщаю физруку, что Громов здоров. Конечно, не просил он меня туда идти. Сама подорвалась, когда увидела, что Ваня уходит, а Виктор Евгеньевич волнуется. Тут свести два и два, чуть надавив, было не сложно, так что он разрешил мне отлучиться.
Ну ладно, еще я наврала, что забыла выпить таблетку, и мне нужно сбегать в раздевалку. Не думала, что Акостин услышал эту мою маленькую манипуляцию. Вероятно, он следит за мной гораздо более пристально, чем я предполагала.
Другой вопрос — что он собирается с этим делать?
Расстроенно закусываю губу до боли, чтобы привести себя в чувство. Встаю на место нападающего в команду Бавинова и жестом показываю, что готова играть. Тут же рвусь к воротам, жестко прессуя соперников. Они, разморенные атмосферой ленивого урока физкультуры, пускают меня дальше, чем должны были бы. Почти у самых ворот я принимаю мяч, и выхожу один на один с Бо. Его обмануть не так уж просто, так что в итоге я бью левой ногой, неудобно, и, конечно, мажу. Брат смеется, еще не в курсе той бури, которая закрутила мою душу. А я зло пинаю землю, на этот раз правой ногой, от чего в воздух взлетают кусочки газона. Разворачиваюсь и иду к скамейкам, бросаю физруку:
— Замените меня.
— Субботина, издеваешься?
— Я не буду играть! — почти ору в ответ и приземляюсь на лавку.
Пусть хоть убивает меня, с места не сдвинусь. Но Виктор Евгенич бормочет что-то про подростков, которые всю душу ему измотали, и меняет меня на Олега, который вечно отсиживается на последней парте. Я хмыкаю и отворачиваюсь. Принимай свою карму, Олежа, от жизни не спрячешься.
Краем глаза вижу, как Коса усаживается на скамейку рядом со мной, но демонстративно двигаюсь в противоположную сторону. Пошел он.
— Анж, — говорит он тихо.
Я взмахиваю рукой, разрезая воздух:
— Сереж, все отлично. Но мы не будем об этом говорить.
— Почему?
— Просто оставь себе свои тупые домыслы, понятно?
— А я разве не прав?
Я так злюсь, что почти готова ударить его. Разве так делается? Разве можно лезть в чужую душу сразу с претензией?
— Сережа, — высекаю, чувствуя, как дергается моя верхняя губа, — как видишь, все мои слюни на данный момент у меня во рту. Я ни на кого их не пускаю, так что и обсуждать нам нечего, верно?
Не дожидаясь его реакции, поднимаюсь со скамейки и подхожу к физруку:
— Виктор Евгенич, правда солнце сегодня активное, можно мне в медпункт?
— Субботина, совсем меня в гроб загнать хотите?! Иди, но в конце урока мне покажись. Отправить с тобой кого-то?
— Нет, — бросаю уже через плечо, — все в порядке.
— Энж! — кричит Бо прямо с поля.
Откликаться не хочется, потому что тогда я начну рыдать от злости и растерянности прямо у брата на плече, а это сейчас действительно ни к чему. Так что сначала я малодушно делаю вид, что не слышу.
Но Богдан не сдается и орет еще громче:
— Энж!
Я поворачиваюсь и показываю ему два больших пальца. Надеюсь, что с этого расстояния он не успел разглядеть выражение моего лица.
Вроде бы, не случилось ничего ужасного, верно? Просто парень, в которого я много лет влюблена, думает, что неприятен мне. Просто человек, которому я не доверяю, оказывается, знает о моих сокровенных чувствах.
Сердце не остановится, земля не разверзнется, жизнь не замедлится. Никакого криминала. Но почему тогда мне так тревожно? Сердце по всем параметрам бьется чаще, чем это возможно. Кожа горит. Горло такое сухое, что с трудом получается сглотнуть.
В раздевалке я беру полотенце и с наслаждением моюсь под душем. Пью прямо из-под крана, запрокинув голову, потому что уверена — еще секунда без воды, и я вся покроюсь трещинами. Мочу даже волосы, чего не делаю обычно, и собираю их в пучок на затылке, сушить не хочется. Натягиваю одежду на влажное тело и решительно выхожу из раздевалки в зал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Примерно тут моя целеустремленность дает сбой. Я чего хотела? Сама не очень понимаю.
Громов тут? Или уже ушел через другую дверь? А если он еще в раздевалке, то что я собираюсь ему сказать?
Уже решаю вернуться к шкафчику за вещами, когда дверь напротив тоже открывается. Громов шагает мне навстречу с таким выражением лица, будто был уверен, что увидит именно меня. Нас разделяет весь спортивный зал, но я словно чувствую мягкий аромат лайма.
Это, конечно, иллюзия. У меня не настолько классное обоняние.
Но во рту скапливается слюна, которую приходится шумно сглотнуть. Не люблю лайм. Не любила. Пока Громов не вздумал носить на себе этот аромат.
— Прогуляем, котенок? — выдает он внезапно сипло.
Он звучит очень тихо, и по всем параметрам я не должна была услышать эту фразу.
Но я киваю.
Глава 25
Сразу мы не уходим. Я забираю свои вещи, а Громов — свои, но у выхода из зала он тормозит меня за локоть. По привычке хочется рассмеяться или отвесить какую-то колкость, чтобы скрыть то, насколько мне приятны его прикосновения. Но я уже поняла, что эта схема не работает, а новую я еще не придумала, так что просто останавливаюсь, глядя ему в глаза. Оба зависаем на какие-то секунды. Ваня скользит рукой ниже и сжимает мои пальцы. Я слушаю свое сердце, которое грохочет в ушах, заглушая весь остальной мир. Я стекаю взглядом к его губам. Боже, как хочется его поцеловать! Сотни раз я представляла себе эту картинку, но на самом деле и близко не понимаю, что это могут быть за ощущения.
Глупо, конечно, но я ни с кем еще не целовалась. Хотела сберечь это для Ваня. Иногда отчаивалась, но все равно верила, что это может произойти. Я книжки читала, я знаю, ему было бы это приятно. Он для меня был бы единственным, я для него — последней. Мы были бы вместе сразу и навсегда. И мне никаких других губ не нужно, кроме его.
Моргаю и снова смотрю ему в глаза. Чувствую, что вот-вот покраснею от собственных мыслей, которые так громко думаю в опасной близости от Громова. Вдруг услышит?
Но Ваня тянет меня за руку в сторону тренерской. Молча иду за ним, гадая, почему он все еще держит меня. Забыл, растерялся? А может, ему тоже приятно, как и мне?
В небольшом опрятном помещении, которое Виктор Евгенич содержит в идеальном порядке, мы, не сговариваясь, наконец отпускаем друг друга.
Ваня что-то ищет на столе, я оглядываюсь, хоть и бывала тут раньше.
Говорю:
— Мило, что он сюда принес цветы.
— Да, — говорит Громов, не отвлекаясь, — он и полку под них сам прикручивал. Видела бы ты квартиру Евгенича, у него там целая оранжерея.
— Был у него дома?
— Бывал пару раз. Как раз ходил цветы поливать и кота кормить.
Я смотрю, как Громов вытаскивает из ящика стола лист бумаги, и хмурюсь:
— Как-то это странно.
— Почему?
— Не знаю. Ему больше некого было попросить?
Подхожу ближе и смотрю, как он своим ровным крупным почерком выводит «Субботина и Громов живы и здоровы. Вас не дождались.», забираю у него ручку и рисую в конце улыбающуюся рожицу.
Ваня одобрительно кивает, облокачивается о стол двумя руками и поворачивается ко мне:
— Он обычно просит девочку соседку, но она и сама часто уезжает. А другим он своего Альберта не доверяет.
— Альберта? — спрашиваю, стараясь скрыть дрожь, которая охватывает меня от близости его тела.
— Это кот. Харя вот такая, — он показывает масштаб, поднимая ладони к лицу и растопыривая пальцы, — характер отвратительный, но наш физрук в нем души не чает.
— А ты, выходит, человек, которому можно доверить самое дорогое?