— Да, вот такой я беспутный.
Рука его лежала на моем колене.
— Беспутный.
Теперь в его голосе звучала затаенная горечь.
— Да, вот такой… беспутный, — робко жаловался дрожащий голос. Взяв мою руку, он приложил ее ладонью к горлу и крепко прижал подбородком.
— Ах, если бы я родился женщиной! Почему так устроена эта жизнь? — шептал он.
Кровь бешено стучала у меня в висках.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Сильвио.
— Скажи, Сильвио, я тебе не противен, ты не презираешь меня?.. но нет… у тебя не такое лицо… сколько тебе лет?
— Шестнадцать… почему ты дрожишь? — хрипло произнес я.
— Ну… если хочешь… давай…
И вдруг я увидел, да, я увидел… На перекошенном лице кривились в улыбке губы… глаза улыбались безумно… и вдруг, под соскользнувшей одеждой, я увидел узкую полоску тела между грязным краем рубашки и длинными женскими чулками.
Медленно, освещенное бледным светом луны, проплыло передо мной умоляющее лицо девочки, прильнувшей к черным прутьям ограды. «Если бы ты знала…» — подумал я, и холодом повеяло на меня от этой мысли.
На всю жизнь запомнится мне эта минута.
Я отступил и, сумрачно взглянув на подростка, сказал медленно, раздельно:
— Убирайся.
— Что?
— Убирайся, — повторил я тихо.
— Но…
— Убирайся, гадина… Что ты сделал с собой?.. со своей жизнью?..
— Ну… но будь таким…
— Гадина… Что ты сделал со своей жизнью? — но все высокие слова из сокровищницы души, которые я мог бы сказать ему, сейчас ускользали, в ужасе отпрянув от открывшейся язвы.
Он отошел, скалясь в улыбке, лег, зарывшись, в свою постель, и пока я, по-прежнему одетый, устраивался у себя, заложив руки за голову, стал напевать:
Мама, мама,Я хочу жениться.
Я искоса взглянул на него и, сам удивляясь своему спокойствию, сказал:
— Если ты не заткнешься, я тебя ударю.
— Что?
— Я тебя ударю.
Он отвернулся к стене. Мучительное, незримое тяжелым сгустком повисло в воздухе. Я с ужасом чувствовал, что приковываю к себе его пугающе-пристальное внимание. Из-под одеяла был виден только треугольник черных волос на затылке и невинный белый полукруг воротничка.
Он лежал, не двигаясь, но его навязчивые пристальные мысли формовались во мне, словно слепок моих собственных чувств, и я, одурманенный, тонул в этой топкой загустевающей муке. Краешком глаза я наблюдал за ним.
Вдруг одеяло всколыхнулось, сползло, обнажив его плечи, молочно-белые, и доходящее до ключиц батистовое кружево…
В коридоре раздался женский крик, мольба о помощи:
— Нет… нет… не надо… — с глухим стуком тело ударилось о стену, и этот звук вывел меня из оцепенения первого испуга; после минутного колебания я вскочил, рывком распахнул дверь в коридор, но успел увидеть только, как дверь напротив захлопнулась.
Я остановился, прислонившись к косяку. В соседней комнате было тихо. Оставив дверь открытой, я погасил свет и лег…
Я чувствовал себя теперь уверенным и сильным, Закурив, я обратился к соседу:
— Слушай, кто научил тебя этим гнусностям?
— Не хочу с тобой разговаривать… ты нехороший…
Я рассмеялся, потом сказал серьезно:
— Нет, в самом деле, ты редкий экземпляр. Редкий! А что думают твои родители? А этот дом? Ты все время ходишь сюда?
— Ты нехороший.
— А ты ангел?
— Нет, но у меня все так сложилось… ведь раньше я таким не был; понимаешь, не был…
— Но кто же тебя таким сделал?
— Мой учитель; мне нанимали — отец человек богатый. Он должен был подготовить меня в седьмой класс. С виду он был человек солидный. У него была борода, такая — клинышком, светлая, и очки. И глаза у него были голубые-голубые. Я тебе все это рассказываю потому, что…
— Ну и?..
— Я раньше не был таким… это он во всем виноват… Когда он уходил, я шел за ним, к нему домой. Мне было тогда четырнадцать лет. Квартира у него была на улице Хункаль. Талант! Представляешь, библиотека у него была вот как вся эта комната. Демон! Но как он меня любил! Слуга проводил меня прямо в спальню. Представляешь, он покупал мне шелковое кружевное белье. Я одевался женщиной.
— Как его звали?
— Зачем тебе знать?.. Он вел по двум предметам в колледже, а потом повесился…
— Повесился?..
— Да, в уборной, в каком-то кафе… ха, ха… а ты и уши развесил!.. Все это враки… Но красиво придумано, верно?
— Слушай, отстань от меня, — сказал я резко. — Я хочу спать.
— Ну, не будь таким нехорошим, ну же… какой ты капризный… и не думай — я тебе рассказал все как было… правда… учителя звали Просперо…
— И с тех пор ты так этим и занимаешься?
— А что я могу поделать?
— Как что? Сходи к врачу… к какому-нибудь специалисту по нервным болезням. И почему ты такой грязный?
— Теперь это модно, многим нравится, когда белье грязное.
— Ты просто выродок.
— Да, ты прав… я чокнутый… но что ты хочешь? Представь, я сижу дома, вечером, и вдруг, представляешь, на меня находит… как будто ветерок, я чувствую запах меблирашек… вижу свет в окнах и — не могу удержаться… меня словно тянет на этот запах, и я иду… а потом договариваюсь с хозяевами.
— С хозяевами?
— Ну да, естественно, не будешь же искать сама: обычно каждая из нас договаривается в двух-трех домах, и, если подвернется подходящий мальчик, нас вызывают по телефону.
Он долго молчал, потом заговорил, теперь уже серьезно и внятно. Казалось, он разговаривает сам с собой, со своим горем:
— Почему я не родился женщиной?.. Тогда никто не называл бы меня выродком… да, выродком… тогда я была бы хозяйкой в своем доме, вышла бы замуж за хорошего человека и заботилась о нем… любила бы его… а так — ходишь по рукам, как последняя шлюха, и эти скандалы… эти обиралы в панамах и лаковых ботинках — а сами так и следят, даже чулки воруют. Ах! Найти кого-нибудь, кто любил бы меня всю жизнь, до гроба.
— Но вы сошли с ума! Неужели вы думаете, что это возможно?
— А, что ты понимаешь! У меня есть дружок, он уже три года живет со служащим залогового банка… и какая у них любовь…
— Но это же скотство…
— Что ты понимаешь!.. Я отдал бы все, что у меня есть, чтобы быть женщиной… простой бабенкой… и я рожала бы ему детей и стирала его белье, лишь бы он меня любил… и приносил бы в семью деньги…
Я слушал его с изумлением.
Кем было это несчастное существо, произносившее такие ужасные, такие неслыханные слова, существо, просившее только чуточку любви?..
Я встал, чтобы приласкать его.
— Не прикасайся, — выкрикнул он. — Не прикасайся. Сердце разрывается. Уходи.
Я снова лег и лежал, боясь пошевелиться, боясь, что малейший шум убьет его.
Медленно текло время, и я, сбитый с толку, смертельно усталый, лежал, улавливая в тишине молчаливое биение боли.
Его слова все еще звучали во мне… я видел в темноте его детское лицо, искаженное гримасой отчаяния, его пересохшие, как в жару, губы, кричавшие: «И я рожала бы ему детей и стирала его белье, лишь бы он любил меня и приносил в семью деньги».
«Рожала бы детей». Какой нежной музыкой звучали эти слова в его устах!
Рожала бы детей.
Тогда его жалкая плоть преобразилась бы, но «она», она шла бы сквозь толпу, гордо подняв голову, ни на кого не глядя, видя лишь лицо человека, чьей покорной рабой она была.
Горькая доля человеческая! Сколько печальных слов кроется еще в тайниках души?
Меня разбудил оглушительный звук хлопнувшей двери. Я торопливо зажег свет: подросток исчез, кровать его была аккуратно застлана.
На ночном столике лежали две бумажки по пять песо. Я жадно схватил деньги. В зеркале отразилось мое бледное лицо, красные глаза с лопнувшими сосудами, прилипшая ко лбу прядь.
Из коридора донесся тихий, умоляющий женский голос:
— Скорее, ради бога, скорее… если они узнают…
Где-то настойчиво звонили.
Я распахнул окно. Холодный влажный воздух обдал меня. Было еще темно, но внизу двое коридорных суетились у освещенных дверей.
Когда я вышел на улицу, нервное напряжение ослабло. Я зашел в кафетерий и взял чашку кофе. Все столики были заняты продавцами газет и извозчиками. Часы, висевшие над идиллической картинкой из сельской жизни, пробили пять.
И вдруг я подумал, что ведь у всех этих людей есть дом и семья, мне вспомнилось лицо сестры, и, вновь повергнутый в отчаяние, я вышел.
Вновь все горестные переживания воскресли в душе, все, о чем у меня не было ни малейшего желания вспоминать, и, в бешенстве скрипя зубами, я шагал по темным тротуарам мимо богатых магазинов, дремавших за металлическими ставнями.