Начался мелкий дождь, но капрал повел нас на гимнастику, под которую был отведен конский загон за столовой.
Упражнения были несложные. Прилежно исполняя команды, я чувствовал, как безразличие равнины овладевает мною. Я двигался, как загипнотизированный; в душе пробуждалась боль.
«Если бы она увидела меня сейчас», — думал я.
Словно тень по залитой лунным светом стене, промелькнула она, и я вновь увидел в далеких сумерках умоляющее лицо девочки, прислонившейся к осокорю.
— Эй, не спать! — крикнул капрал.
Пришло время обеда, и, шлепая по грязи, мы столпились у зловонных котлов. Дымили сырые дрова. Сгрудившись, мы протягивали повару жестяные миски.
Зачерпнув из одного котла, повар тыкал похожей на трезубец вилкой в другой и мы с жадностью набрасывались на еду.
За едой я вспомнил о доне Гаэтано и его жене. Это было совсем недавно, но мне казалось, что между невеселым безмолвным вчера и неопределенным сегодня пролегли века.
«Все изменилось, но кто теперь я? Я — подросток в мешковатом комбинезоне?» — подумалось мне.
Прислонившись к стене казармы, поставив миску на колени, я глядел на прерывистые струи дождя, не в силах отвести глаз от горизонта — местами вздыбленного, местами гладкого, как стальной брус, и такого беспокойного, такого мятежного, что при взгляде на него дрожь пробирала до самых костей.
Часть учеников, собравшись в кружок, смеялась, остальные мыли ноги в поилке.
«Да, такова жизнь, — сказал я себе. — Всегда сожалеть о том, что прошло».
Лениво журчала вода. Да, такова жизнь. Я поставил миску рядом и углубился в тревожные размышления.
Смогу ли я когда-нибудь изменить свое жалкое положение, перестать быть мальчиком на побегушках, сделаться в один прекрасный день важным господином?
Мимо прошел лейтенант, я вскочил, отдал честь… И снова, забившись в угол, остался наедине со своей болью.
И не стану ли я одним из этих людей — в заштопанной рубашке с грязным воротничком, в порыжелом костюме и в огромных стоптанных ботинках, прячущих намозоленные ноги, намозоленные за долгие часы скитаний от двери к двери — в поисках работы?
Душа моя трепетала. Что, что мог я сделать, чтобы выйти победителем, чтобы раздобыть денег, много денег? Конечно, вряд ли я найду на улице бумажник с десятью миллионами. Тогда что же? И так и не выяснив про себя, смогу ли я убить (при условии, разумеется, что у меня нашелся бы богатый родственник, которого я мог бы убить и потом раскаяться), я понял, что никогда не смирюсь с нищенским существованием, которое беспрекословно влачит большая часть человечества.
Внезапно, с необычайной отчетливостью осознав, что страстное желание выделиться, отличиться уже никогда не покинет меня, я подумал: «Дело не в одежде и не в деньгах, — и, превозмогая стыд, признался: — Нет, больше всего я хочу, чтобы мной восхищались, восхваляли меня. В самом деле, какая разница, кем я буду? Пропащим бедолагой? Пусть!.. Но жизнь посредственности… Быть забытым после смерти — вот что ужасно. Ах, если бы из моих изобретений что-нибудь вышло! И все-таки когда-нибудь я умру; и по-прежнему будут мчаться поезда, и люди пойдут вечером в театр, а я, я буду мертв… мертв навсегда».
По рукам пробежали мурашки. Я смотрел на небо, по которому плыли облачные армады, и мысль о вечном небытии ужасала мою плоть. Я торопливо встал, поднял миску и направился к поилке.
Ах, если бы я мог выдумать что-нибудь, чтобы никогда не умирать, хоть бы мне и исполнилось пятьсот лет!
Меня подозвал капрал, проводивший строевую подготовку.
— Слушаюсь.
Пока шли занятия, я попросил сержанта узнать, не сможет ли капитан Маркес уделить мне немного времени: я хотел посоветоваться с ним насчет своей новой выдумки — окопного миномета, который должен был стрелять снарядами большей убойной силы, чем шрапнель.
Посвященный в тайну моего призвания, капитан Маркес обычно соглашался выслушать меня и, пока я рисовал на доске, наблюдал за мною из-за очков взглядом, в котором светилось любопытство, ирония и снисходительность.
Я бросил миску в мешок для грязной посуды и поспешно зашагал к зданию «клуба».
Капитан Маркес был у себя. У стены стояла походная койка, этажерка с журналами и учебниками по военному делу; чуть поодаль висела доска с ящичком для мела.
— Посмотрим, посмотрим на вашу пушку. Изобразите, пожалуйста, — сказал капитан.
Я взял мел и сделал чертеж.
— Итак, — начал я, — вам известно, мой капитан, что основной недостаток крупнокалиберных орудий — вес и габариты.
— Да, и…
— Я предлагаю следующее решение: снаряд должен иметь отверстие в центре и помещаться не внутри ствола, а надеваться на железный брус, как кольцо на палец; взрыв запального заряда происходит в специальной камере. Преимущество моей системы состоит в том, что, при огромном увеличении калибра и мощности заряда, вес орудия остается неизменным.
— Так, так… Понятно… Но вы должны помнить следующее: внутренний и внешний диаметр, а также длина ствола рассчитываются в соответствии с калибром снаряда, его весом и типом пороха. Другими словами, снаряд, по мере сгорания пороха и под воздействием газов, перемещается в стволе таким образом, что в конечной точке он получает максимальный заряд энергии.
У вас все получается наоборот. Порох воспламеняется, снаряд скользит по стержню, а газы, вместо того чтобы толкать его вперед, уходят в атмосферу, то есть если обычно взрыв длится секунду, у вас он продолжается десятую или даже тысячную долю секунды. То есть — все наоборот: с возрастанием диаметра, уменьшается однородность и увеличивается сопротивление, если, конечно, вы не откроете новых законов баллистики — ну, а это проще простого.
— Вам еще надо учиться, — сказал он наконец. — И учиться много, если вы хотите чем-то стать.
«Учиться, но как, если мне приходится в первую очередь зарабатывать на жизнь?» — подумал я.
Капитан продолжал:
— Серьезно займитесь математикой; вам не хватает основ, дисциплины мысли; обратитесь сначала к вещам простым, практическим — тогда вам обеспечен успех.
— Вы думаете, капитан?
— Да, Астьер. У вас, несомненно, есть способности, но надо учиться; не полагайтесь только на талант, талант — это только начало.
И я вышел, как всегда взволнованный, благодарный этому человеку — обычно такому серьезному и печальному, — который, вопреки дисциплине, проявлял милосердие, ободряя меня.
Шел четвертый день моего пребывания в военной школе авиамехаников. Выло два часа дня.
Я пил мате, болтая с рыжеволосым Вальтером, сыном немца-иммигранта, который с воодушевлением рассказывал о небольшом ранчо своего папаши, неподалеку от Асуля.
Уплетая булку, рыжий вещал:
— Каждую зиму мы режем трех кабанчиков для себя. Остальное — на продажу. И вот вечером, когда похолоднее, отрезаю себе булки, сажусь в машину — у нас «форд» — и еду…
— Дродман, — окликнул меня сержант.
Стоя у дверей казармы, он глядел на меня серьезно, почти строго.
— Слушаюсь.
— Переоденьтесь и сдайте форму, вы исключены.
Я пристально посмотрел на него.
— Исключен?
— Да, исключены.
— Исключен, сержант? — меня трясло.
Офицер смотрел на меня с жалостью. Это был вежливый, скромный провинциал, на днях сдавший экзамены на пилота.
— Но я не совершил никакого проступка, сержант, вы же знаете.
— Конечно, знаю… Но что я могу поделать… Это приказ капитана Маркеса.
— Капитана Маркеса? Но это же нелепость… Капитан Маркес не мог отдать такой приказ… Может быть, это ошибка?
— Никакой ошибки: Сильвио Дродман Астьер… По-моему, здесь нет другого Дродмана Астьера, а? Так что вы — это вы, ничего не попишешь.
— Но это же несправедливо, сержант.
Офицер нахмурился и доверительно понизил голос:
— Что я могу поделать? Конечно, некрасиво получилось… может быть… нет, я не знаю… мне кажется, что у капитана есть свой человек… я слышал, не знаю, правда ли это… и, пока вы еще не подписали контракт, они могут сделать все, что захотят. Если бы контракт был заключен, тогда другое дело, а так — молчи и терпи.
Я сказал умоляюще:
— А вы ничего не можете сделать, сержант?
— Что я могу, приятель? Что я могу сделать? Я тоже человек маленький.
Ему было явно жаль меня.
Я поблагодарил его, чуть не плача.
— Это приказ капитана Маркеса.
— Могу я его видеть?
— Его нет на месте.
— А капитана Босси?
— Капитана Босси тоже нет.
В лучах зимнего солнца стволы эвкалиптов тускло отливали красным.
Я шел на станцию.
Вдруг на одной из дорожек я увидел директора школы.