Притворяясь, что умирает от смеха, он хватался руками за живот.
Монти, стоя за бюро, наблюдал за нами, иронически улыбаясь. Проведя ладонью по высокому лбу и потерев глаза, словно отгоняя усталость, он наконец изрекал:
— Выше голову, бамбино. Вы хотите стать изобретателем, а сами не можете продать даже килограмма бумаги. — И продолжал наставительно: — Главное — настойчивость. Такова коммерция: пока тебя не будут знать в лицо, с тобой не будут иметь дела. Иногда кажется, что дело улажено. Неважно. Надо снова зайти завтра, и послезавтра, и так, пока клиенту не останется ничего иного, как сдаться и — купить. Но главное — деликатность всегда и везде. — И меняя тему, он добавлял: — Приходите сегодня вечером на чашку кофе. Поболтаем.
Как-то вечером я зашел в аптеку на улице Рохас. Изучив образчики, аптекарь, желчный, с рябым лицом, сказал мне, и слова его прозвучали, как ангельский глас:
— Пришлите мне пять килограммов шелковой бумаги, двадцать килограммов специальной гладкой и по пять тысяч этикеток: «Борная кислота», «Кальцинированная магнезия», «Винный камень», «Кампешевое мыло» — итого двадцать тысяч. И, пожалуйста, все к утру понедельника.
Вне себя от радости, я записал заказ и, раскланявшись с ангелоподобным аптекарем, отправился дальше. Это была моя первая удачная сделка. Я заработал пятнадцать песо комиссионных.
Следующим был рынок Кабальито, этот рынок, всегда напоминавший мне рынки из романов Каролины Имбернисьо[26]. Тучный мясник с коровьими глазами, к которому я уже не раз безуспешно обращался, крикнул, занося тесак над свиной тушей:
— Эй, приятель, мне надо двести килограммов специальной по тридцать одному, но только уговор — по тридцать одному и прямо завтра утречком, пораньше.
Я заработал четыре песо, даже сбавив цену на один сентаво против тарифа.
Невероятное, беспредельное, вакхическое ликование теснило мою грудь, дух мой витал в небесных сферах… охватившее меня радостное опьянение было сродни возвышенным порывам героев Д’Аннунцио, над которыми мой хозяин обычно подсмеивался, и я подумал: «Монти, ты дурак».
Вдруг кто-то тронул меня за локоть; я резко обернулся и увидел перед собой Лусьо, того самого знаменитого Лусьо, бывшего члена «Клуба Полуночных Рыцарей».
Мы горячо приветствовали друг друга. После тех драматических событий я не виделся с ним, и вот он стоял передо мной, улыбаясь, и, по привычке, вертя головой во все стороны. Я отмстил про себя, что он хорошо одет, на руках блестели кольца «под золото», а галстук был заколот бледным топазом.
Он вырос; теперь это был высокий крепкий юнец, одетый, как денди. Облик перевоспитавшегося прохвоста довершала широкополая фетровая шляпа, небрежно сдвинутая на бровь. Не выпуская изо рта янтарного мундштука, он, как человек благовоспитанный и свойский, тут же пригласил меня выпить по кружке в ближайшей пивной.
Наконец мы расположились, и Лусьо, залпом выпив свое пиво, сказал басом:
— Ну, где работаешь?
— А ты?.. Ты, я вижу, теперь франт, фигура.
Он усмехнулся.
— Да, подыскал себе местечко…
— Значит, все в порядке… дела идут на лад… а я, видишь, не такой везучий… торгую бумагой…
— А, бумагой! В какой-нибудь конторе?
— Да, есть некто Монти, живет во Флорес[27].
— Сколько получаешь?
— Не то чтобы много — на хлеб.
— Значит, взялся за ум?
— Да, конечно.
— Я тоже работаю.
— М-м!
— Да, работаю. Угадай где.
— Нет, не знаю.
— Агентом сыскного бюро.
— Ты… в сыскном? Ты!
— Да, а что?
— Нет, просто. Значит, ты работаешь агентом сыскного бюро?
— А что в этом странного?
— Нет, ничего… я помню, тебе всегда нравилось… с детства…
— Шутник… но, послушай, Сильвио, надо же браться за ум; такова жизнь, struggle for life[28], как говорил Дарвин…
— Да ты теперь эрудит! И с чем это едят?
— Я знаю, что говорю, дружище, это — из лексикона анархистов; одним словом, ты взялся за ум, устроился, и все нормально.
— Анормально, как говорил тот баск; я торгую бумагой.
— То есть ты взялся за ум.
— Да, наверное.
— Ну вот и прекрасно; человек, еще кружку… я хотел сказать — две, прости, дружище.
— Ну, и как работается в сыскном бюро?
— Не спрашивай, Сильвио; это служебная тайна. Кстати, вернемся к заблудшим овцам; ты помнишь Энрике?
— Ирсубету?
— Да.
— Про него я слышал только, что, после того как мы расстались, помнишь?..
— Еще бы не помнить!
— После того как мы расстались, я слышал, что Гренуйе их все-таки выселил, и они переехали в Вилья-дель-Парке; но с Энрике я больше не виделся.
— Понятно; Энрике устроился работать в автоагентство в Асуле. А где он сейчас, знаешь?
— В Асуле, что за вопрос?
— Нет, он не в Асуле; он в тюрьме.
— В тюрьме?
— В тюрьме; это так же верно, как то, что я здесь…
— Что же он натворил?
Да, собственно, ничего: struggle for life… борьба за существование, я подхватил это словечко от одного галисийца-булочника, который на досуге изготовлял взрывчатку. А чем ты занимаешься на досуге? Ну, не сердись; просто тебя всегда так интересовал динамит…
Меня наконец разозлили его коварные вопросы, и я взглянул на него в упор:
— Хочешь меня посадить?
— Что ты, дружище. Ты что, шуток не понимаешь?
— Мне просто кажется, что ты что-то вынюхиваешь.
— Чудак… смешной человек; ведь ты же взялся за ум…
— Ладно, что ты говорил про Энрике?
— Сейчас расскажу у нас это наделало столько шуму. Подвиг!..
Одним словом, не помню точно, что это было за агентство: Шевроле или Бьюик, — но Энрике там доверяли… ну, а этот своего не упустит. В общем, не знаю как, но он стащил чек — чистый, и тут же подделал его на пять тысяч девятьсот пятьдесят три песо. Вот такие дела!
Утром он собирается за деньгами, но тут шеф дает ему две тысячи сто — положить в тот же банк. Этот сумасшедший прячет сумму в карман, берет в агентстве машину, спокойненько едет в банк, предъявляет чек, и вот тут-то самое удивительное! — ему этот чек оплатили.
Оплатили?!
Это невероятно; но какая работа! Что ж, он был человек одаренный. Помнишь, как он подделал флаг Никарагуа?
Да, он с детства… ну, ну, дальше.
Итак, чек оплатили… но нервишки-то у него пошаливали: не успевает он отъехать два квартала, как на перекрестке, у рынка, налетает на беговые дрожки… ему просто повезло — сломало руку, а придись хлыст чуть пониже проткнуло бы насквозь. Он потерял сознание. Отвезли его в больницу, но, по чистой случайности, шеф тут же прослышал об инциденте и мигом прискакал в больницу. И вот он просит у врача пиджак Энрике, проверить, на месте ли деньги или хотя бы квитанция… Теперь представь, какие у него были глаза: вместо квитанции — восемь тысяч пятьдесят три песо. Энрике уже пришел в себя; его спрашивают, откуда у него такие деньги; он растерялся; они поехали в банк — ну, а там сразу все и раскрылось.
— Грандиозно.
— Невероятно. Я сам каждый день читал хронику в «Гражданине» — есть тут такая газетенка.
— И он сейчас в тюрьме?
— «Прохлаждается», его словечко… Интересно, сколько ему дали? Конечно, у него то преимущество, что он несовершеннолетний, ну и родня со связями.
— Интересно. Я думаю, у нашего Энрике — большое будущее.
— Даже завидно. Не зря его прозвали Фальсификатор.
Мы замолчали. Я вспомнил Энрике. Показалось, что мы опять вместе, в притоне старых марионеток. И рыжий луч солнца озаряет осунувшееся надменное лицо.
— Struggle for life, — подытожил Лусьо, — кто не берется за ум — погибает… такова жизнь… Но мне пора — служба… если соберешься, вот адрес и он протянул мне визитную карточку.
Мы шумно распрощались, и, бредя в одиночестве по ярко освещенным улицам, я как будто все еще слышал его басок:
— Struggle for life, дружище… кто не берется за ум — погибает… такова жизнь!
Теперь я держался с достоинством опытного маклера и, внутренне уверенный, что мои мытарства не бесплодны (ведь я уже продал), в короткое время сколотил средней руки клиентуру, состоявшую из скотоводов, аптекарей, с которыми я толковал о пикриновой кислоте и прочей белиберде, книготорговцев и двух-трех лавочников, публики наименее прибыльной и наиболее пронырливой.
Чтобы не терять время попусту, я разделил приходы Кабальито, Флорес, Велес-Сарсфилд и Вилья-Креспо на зоны, которые регулярно обходил в течение недели.
Вставал я с первыми лучами солнца и поспешно отправлялся по намеченным адресам. От тех дней в моей памяти осталась такая картина: огромный сияющий небосвод, раскинувшийся лад выбеленными домишками, над красностенными фабриками, и вдали — зеленые фонтаны кипарисов среди белых надгробий и склепов.