Это был коренастый, по-крестьянски краснощекий крепыш. Ветер раздувал плащ у него за спиной: листая блокнот, он что-то объяснял стоявшим вокруг него офицерам.
Наверное, он уже обо всем знал, потому что, оторвавшись от записей и отыскав меня глазами, прокричал натужно:
— Эй! Я говорил с капитаном Маркесом. Вам лучше поступить в техническое училище. Нам здесь умники не нужны, нам нужен рабочий скот.
Я шел по улицам города; слова подполковника звучали у меня в ушах.
Что будет, когда узнает мама?!
И мне слышался ее усталый голос: «Сильвио… ты нас совсем не жалеешь… не хочешь работать… ничего не хочешь. Посмотри на мои туфли, и у Лилы — все платья штопаны-перештопаны. О чем ты думаешь?»
Щеки мои пылали; я весь покрылся испариной; мне казалось, что лицо мое окаменело от боли искажено болью, глубинной, вопящей болью.
Я шел без цели, наугад. По временам мной овладевала ярость, заставлявшая трепетать каждый нерв, и тогда мне хотелось кричать, драться с этим глухим ко всему городом… но вдруг будто что-то надрывалось внутри и вот уже все вокруг издевательски тыкало мне в глаза моей полной никчемностью.
Что со мной будет?
В эти мгновения тело тяжелым влажным драпом висло на худеньких плечах души.
Приди я сейчас домой, мама, наверное даже ничего не скажет. Вздохнет горестно, вытащит из желтого сундука матрас, постелит чистое белье и ничего не скажет. Лила посмотрит на меня с упреком: «Что ты наделал, Сильвио»? И тоже промолчит.
Что со мной будет?
Ах, чтобы понять эту скотскую нищую жизнь, надо есть на обед печенку, которую хозяйки берут для кошек, надо ложиться засветло, экономя керосин в лампе!
И я снова вспомнил мамино лицо, которое старые обиды покрыли сетью мягких морщин; сестру от которой я ни разу не слышал ни единой жалобы которая чахла, склонясь над учебниками и сердце мое сжалось. Мне хотелось останавливать прохожих хватать за рукав, только чтобы сказать им: «Меня выгнали из училища, просто так ни за что ни про что понимаете? Я думал что смогу работать… чинить моторы, проектировать самолеты… и меня выгнали… ни за что ни про что».
Лила… ах, вы же не знакомы… Лила — это моя сестра, я думал, мы сможем пойти как-нибудь в кино; и на обед вместо печенки у нас будет суп с зеленью, а в воскресенье я повезу ее гулять в Палермо. А теперь…
Где же справедливость, скажите мне, где справедливость?..
Я уже не маленький. Мне шестнадцать лет, почему же меня выгнали? Я хотел работать, как все, а теперь… Что скажет мама? Что скажет Лила? Ах, если бы вы ее знали! Она очень серьезная: в училище у нее самые хорошие отметки. Если бы я работал, мы могли бы лучше есть. А теперь… Что мне делать теперь?.
Было уже темно, когда, идя по улице Лавалье, неподалеку от Дворца правосудия, я увидел вывеску: «Меблированные комнаты. Дешево».
В подъезде, тускло освещенном электрической лам почкой, я отыскал дощатую будку кассы и взял комнату на ночь. Хозяин, толстый, одетый, несмотря на холод, в рубашку с короткими рукавами провел меня во двор, заставленный растениями в зеленых кадках, и, указывая на меня коридорному, крикнул:
— Феликс, в двадцать четвертый.
Я взглянул вверх. Двор-куб уходил в небо пятью этажами занавешенных окон. Кое-где горел свет, в остальных комнатах было темно; откуда-то доносилась громкая женская болтовня приглушенный смех и звяканье кастрюль.
Мы поднимались по винтовой лестнице. Коридорный, рябой малый в голубом переднике, шел впереди, волоча за собой метелку из облезлых перьев.
Свет в коридоре был такой же тусклый. Слуга отпер дверь щелкнул выключателем.
— Разбудите меня завтра в пять, обязательно.
— Хорошо, спокойной ночи.
Вконец измученный переживаниями дня, я повалился на кровать.
В комнате их было две: железные, застланные голубыми покрывалами с белой бахромой; в углу — эмалированный умывальник и столик под красное дерево. В зеркале платяного шкафа отражалась входная дверь.
В воздухе стоял резкий запах дешевых духов.
Я отвернулся к стене. На белой поверхности кто-то написал карандашом неприличное слово.
«Завтра уеду в Европу…» — подумал я и, спрятав голову под подушку, изнеможенный, заснул. Сон был очень крепким, и в темной глубине его мне открылась такая картина.
На асфальтовой равнине, под кирпично-красным небом блестели масляные пятна с унылым фиолетовым отливом. Над самой головой повис осколок чистейшей лазури. В беспорядке высились повсюду бетонные кубы.
Одни были маленькие, как игральные кости, другие — высокие, огромные, как небоскребы. Вдруг из-за горизонта протянулась к небу до жути худая рука. Желтые, как костяная ручка метелки, пальцы с квадратными ногтями были плотно сжаты.
Я отпрянул в испуге, но жуткая худая рука потянулась ко мне, и я, весь сжавшись, побежал, натыкаясь на бетонные кубы, прячась за ними; я выглядывал из-за бетонных углов, но рука, тощая, неживая, как ручка метелки, по-прежнему, раскрыв ладонь, висела надо мной в небе.
Ясная полоса на горизонте сузилась, оставив просвет — тонкий, как лезвие бритвы.
Из-за горизонта показалась половина лица.
Выпуклый лоб, мохнатая нависшая бровь и половина челюсти. Морщинистое веко приоткрылось, и на меня взглянул глаз, глаз сумасшедшего. В безбрежной роговице плавал дико горящий зрачок. Глаз печально подмигнул…
— Проснитесь, эй, проснитесь…
Я резко вскочил.
— Вы уснули в одежде, сеньор.
Исподлобья я взглянул на своего собеседника.
— Да, в самом деле.
Пришелец отступил на несколько шагов.
— Раз уж нам придется провести ночь под одной крышей, я решился вас побеспокоить. Вам неприятно?
— Нет, почему? — я протер глаза и, спустив ноги на пол, внимательно взглянул на молодого человека.
Поля черного котелка затеняли его лоб и глаза. Вкрадчивый взгляд бегающих глаз был бархатистым и, казалось, притрагивался, поглаживал. От угла губ спускался к подбородку шрам; ярко-красные припухлые губы улыбались на бледном лице. Узкое пальто облегало его щуплую фигурку.
— Который час?
Он поспешно вытащил золотые часы.
— Без четверти одиннадцать.
Мысли у меня в голове все еще путались. Понуро разглядывал я свои нечищеные ботинки: в одном месте расползлись нитки, и в дырке был виден носок.
Повесив котелок, подросток усталым жестом бросил кожаные перчатки на стул. Я искоса взглянул на него, но, заметив, что он тоже смотрит на меня, отвел глаза.
Одет он был с иголочки: туго накрахмаленный воротничок, лаковые ботинки и кремовые гетры — все выдавало в нем человека со средствами.
И однако, сам не знаю почему, я подумал: «У него, наверное, грязные ноги».
Лукаво улыбаясь, он повернулся ко мне, и прядь волос рассыпалась по щеке. Бросив на меня тяжелый взгляд, он произнес певуче:
— Вы, кажется, устали?
— Да, немного.
Он снял пальто, блеснувшее шелковой подкладкой. Смешанный, парфюмерно-потный запах исходил от его черного костюма, и, неожиданно для самого себя, едва соображая, что говорю, я спросил:
— Вы что, давно не меняли белье?
Пришелец изумленно взглянул на меня, но тут же нашелся:
— Вам плохо оттого, что я так резко разбудил вас?
— Нет, почему мне должно быть плохо?
— Это я к примеру, юноша. Некоторым от этого бывает плохо. У меня в интернате был приятель, с которым, если его резко будили, случался припадок эпилепсии.
— Чрезмерная чувствительность.
— Чувствительность женщины — хотели вы сказать, юноша?
— Значит, ваш приятель страдал гиперестезией? Все-таки откройте, пожалуйста, дверь; я просто задыхаюсь. Пусть хоть немного проветрится. Здесь скверно пахнет.
Подросток слегка нахмурился… Он направился к двери, но не успел дойти до нее, как из кармана пиджака выпала пачка тонких бумажных карточек.
Он поспешно нагнулся, чтобы подобрать их. Я подошел ближе и увидел: это были фотографии, изображавшие различные способы любви.
Лицо незнакомца стало пунцовым.
— Не знаю, как они ко мне попали, это — приятеля… — пробормотал он.
Я молчал.
Стоя рядом, я глядел на одну из жутко-завораживающих фотографий. Подросток говорил что-то; я не слышал его. Завороженно смотрел я на жуткую пару: женское тело, отдающееся звероподобному субъекту в морской фуражке и закатанной черной футболке.
Я повернулся к подростку.
Он был бледен, зрачки хищно расширились, на черных ресницах, дрожа, блестела слеза. Он взял мою руку в свою.
— Не гони меня.
— Но вы… ты…
Он увлек меня за собой, усадил на кровать, а сам опустился на пол у моих ног.
— Да, вот такой я беспутный.