Была суббота, но сеньору Иоссии было ровным счетом наплевать на законы Моисеевы: угостив для начала двумя хорошими пинками жену, он взял Максимито за шиворот, повытряс из него пыль и вышвырнул на улицу, после чего распахнул окно гостиной и обрушил арфу на головы соседей, дружно наслаждавшихся спектаклем.
Такие вещи скрашивают жизнь, и поэтому соседи говорили обычно о старике:
— Замечательный человек — наш сеньор Найдат.
Закончив туалет, я вышел попрощаться.
— До свидания, фрау; привет мужу и Максимито.
— Ты не забыл поблагодарить? — вмешалась мама.
— Я уже поблагодарил.
Еврейка оторвала алчущий взгляд от хлеба с маслом и томно пожала мне руку. Она явно желала про себя неудачи всем моим начинаниям.
Было уже темно, когда я приехал в Паломар.
На мой вопрос о том, где находится училище, куривший под зеленым фонарем на перроне старик, не вдаваясь в излишние подробности, махнул рукой куда-то во тьму.
Я понял, что большего от него не добиться, но, не желая вводить его во искушение, поблагодарил и, зная ровно столько же, сколько знал до этого, двинулся в путь.
Не выдержав, старик крикнул:
— Эй, сынок, выручи десятью сентаво.
Поначалу я решил было не поощрять его, но тут же мелькнула мысль, что, если бог все-таки есть, он может помочь мне, как я помогаю старику, и, скрепя сердце, я подошел и сунул ему какую-то мелочь.
На сей раз оборванец оказался более словоохотливым. Указывая трясущейся рукой в темноту, он проговорил.
— Смотри, сынок… пойдешь все пряменько, пряменько, и налево и будет ихний офицерский клуб.
Я шел довольно долго.
Ветер шуршал сухой листвой эвкалиптов; свистел и завывал в кронах высоких лип и телеграфных проводах.
Держась за проволочную изгородь, прыгая через лужи, я наконец увидел по левую руку здание, которое старик окрестил «клубом».
Я остановился в нерешительности. Позвонить? За перилами галереи, у двери, не было видно часового.
Я поднялся по трем ступенькам и отважно — так мне тогда показалось — вошел в узкий коридор, стены, пол и потолок которого были деревянными, как и все здание, и очутился перед дверью: за ней была узкая комната со столом посредине.
Вокруг стола, уставленного разноцветными бутылками, расположилась скучающая компания из трех офицеров: один лежал на кушетке, другой сидел, облокотившись, у стола, третий, задрав ноги, качался на стуле.
— Что вы хотели?
— Я по объявлению, сеньор.
— Набор закончен.
Не теряя самообладания, с ледяным спокойствием проигравшегося игрока, я сказал:
— Черт побери, какая досада! Для человека интересующегося и почти изобретателя это было бы то, что нужно.
— А у вас есть изобретения? Ну заходите, садитесь, — сказал капитан, вставая.
Я невозмутимо отвечал:
— Есть: автоматический счетчик падающих звезд и машинка, печатающая под диктовку. Сам Рикальдони писал мне по этому поводу.
Офицеры заметно оживились, и я вдруг понял, что мне удалось их заинтриговать.
— Посмотрим, посмотрим, присаживайтесь, — предложил мне один из лейтенантов, внимательно меня разглядывая. — Расскажите-ка нам о ваших знаменитых изобретениях. Как, кстати, они назывались?
— Автоматический счетчик падающих звезд, господин офицер.
Я оперся о край стола, глядя испытующим — так мне тогда казалось — взглядом на грубые, обветренные лица людей, привыкших, чтобы им повиновались, отнюдь не смущаясь их ироничным любопытством. В ту минуту я вспомнил о героях любимых книг, и образ Рокамболя, самого Рокамболя, дьявольски улыбающегося из-под лакового козырька, промелькнул передо мной, призывая меня держаться трезво и мужественно.
Окончательно успокоившись, более чем когда-либо уверенный в себе, я заговорил:
— Господа офицеры, вам, конечно, известно, что, под действием света, селен становится проводником; в темноте он ведет себя как изолятор. Счетчик представляет из себя капсулу с селеном, подсоединенную к электромагниту. Свет звезды, сфокусированный вогнутой линзой, воздействуя на селеновую поверхность, превратит селен в проводник, что каждый раз будет регистрироваться самописцем.
— Так, допустим. А пишущая машинка?
— Теоретическое обоснование таково: в телефоне звук преобразуется в электромагнитные колебания. Измерив тангенс-буссолью интенсивность каждого звука, мы можем рассчитать в вольт-амперах соответствующую магнитную клавиатуру.
Лейтенант нахмурился:
— Идея неплоха, но вы не учитываете того, что не всякий магнит сможет уловить такие незначительные колебания, не говоря уже о разнице в тембре голоса и остаточном магнетизме; но основное препятствие, пожалуй, в том, что распределение токов в соответствующих магнитах происходит самопроизвольно. Скажите, письмо Рикальдони у вас с собой?
Лейтенант склонился над письмом; затем, передавая его товарищу, обратился ко мне:
— Ну вот, видите. У Рикальдони те же возражения. А в принципе идея небезынтересная. Я знаком с Рикальдони; он у нас преподавал. Очень знающий человек.
— Да, такой полный, низенький.
— Хотите вермута? — улыбнулся капитан.
— Спасибо, сеньор. Я не пью.
— А что вы знаете из механики?
— Так, разное. Динамика… кинематика… Двигатели паровые, внутреннего сгорания и дизельные. Кроме того, я занимался химией, в частности взрывчатыми веществами — очень интересная вещь.
— Согласен. И что же вам известно о взрывчатых веществах?
— Пожалуйста, спрашивайте.
Это начинало походить на экзамен, и, напустив на себя учености, я отвечал:
— Капитан Кандилл в своем «Словаре взрывчатых веществ» пишет, что фульминаты — это металлические соли гипотетической кислоты — фульмината водорода. Фульминаты бывают простые и сложные.
Так-так, например?
— К сложным относится медный фульминат — зеленые кристаллы, получаемые при выпаривании простого ртутного фульмината.
— Основательные знания. Сколько вам лет?
— Шестнадцать, сеньор.
— Шестнадцать лет?
— Подумать только, капитан! У этого юноши большое будущее. Может быть, переговорить с капитаном Маркесом, как вам кажется? Будет жаль, если он не поступит.
— Безусловно, — сказал, подходя ко мне, офицер инженерных войск.
— Но, черт побери, где вы всему этому научились?
— Где мог, сеньор. Скажем: я иду по улице и вижу в витрине какой-то незнакомый мне аппарат. Я смотрю на него и думаю: вот это, наверное, действует так-то и так-то а эта деталь нужна для того-то. И, разобравшись про себя, что к чему я захожу в магазин и спрашиваю и, поверьте, почти никогда не ошибаюсь. К тому же у меня неплохая библиотека и, кроме механики, я занимаюсь еще и литературой.
— Еще и литературой? — вмешался капитан.
— Да, сеньор, у меня собрана вся классика: Бодлер, Достоевский, Бароха[25].
— А, это тот анархист?
— Нет, господин капитан. Я не анархист. Но мне нравится читать, заниматься чем-нибудь.
— А как смотрит на все это ваш отец?
— Мой отец погиб, когда я был ребенком.
Наступило внезапное молчание. Офицеры дружно посмотрели на меня, затем переглянулись.
Было слышно, как завывает на улице ветер; я сдвинул брови, ожидая ответа.
Капитан встал, и я последовал его примеру.
— Поздравляю; приходите завтра. Сегодня я попытаюсь увидеться с капитаном Маркесом; вы этого заслуживаете. Это именно то, что нужно аргентинской армии любознательная молодежь.
— Спасибо, сеньор.
— Если сможете, заходите завтра; буду рад. Спросите капитана Босси.
Я попрощался — торжественный, важный от переполнявшей меня радости.
Теперь я мчался сквозь темноту, перепрыгивая через изгороди, дрожа, как ликующая струна.
Сейчас я, как никогда, был уверен в своем великом предназначении. Из меня мог бы выйти второй Эдисон, генерал со славой Наполеона, поэт, равный Бодлеру, демон, Рокамболь.
Я был на седьмом небе от счастья. Людские похвалы заставили меня пережить удивительные часы, когда сердце, казалось, вот-вот разорвется под напором ликующей крови, и во сне жители моей ликующей страны влекли по земным дорогам мой образ — образ бога юности.
Из двухсот поступавших было отобрано около тридцати человек.
Утро было пасмурное. Уходила вдаль суровая равнина. Серо-зеленое однообразие таило безымянную угрозу.
Мимо запертых ангаров сержант провел нас в казарму, откуда мы вышли уже переодетые в комбинезоны.
Начался мелкий дождь, но капрал повел нас на гимнастику, под которую был отведен конский загон за столовой.
Упражнения были несложные. Прилежно исполняя команды, я чувствовал, как безразличие равнины овладевает мною. Я двигался, как загипнотизированный; в душе пробуждалась боль.