Читать интересную книгу Угрюмое гостеприимство Петербурга - Степан Суздальцев

Я настоящий лжец, предатель и негодяй.

Но как же слепо это общество!

Они почитают меня как самого выдающегося политика из ныне живущих, хотя я уже три года как оставил свой пост. Они называют меня Министром Европы, Князем в веках, почитают за оракула и мудреца, зовут меня ревностным стражем своего дома, никогда не покидающим его чертогов. Но кто я такой? Удачливый интриган знатного происхождения, умудренный летами и награжденный серебряными волосами. Я не выезжаю в свет, ссылаясь на мучащие меня боли, хотя здоровье у меня словно у двадцатилетнего повесы. Я просто заперся в своем доме и сижу здесь, словно барсук в своей норе, боясь показаться миру при солнечном свете.

Теперь, когда Ричард приехал в Россию, они снова заговорят о прошлом его родителей. По Петербургу вновь расползутся старые сплетни. Мой сын дерзок и остёр на язык, но он не сможет противостоять натиску этих болванов, головы которых наполнены ветром, слухами и предрассудками. А я… я буду сидеть здесь, в своей крепости, спасаясь от их пытливых взглядов и двусмысленных намеков. Среди этих недоумков найдется один, который, по крайней мере, умеет считать, и он быстро вычтет, что Ричард родился через девять месяцев после того, как его отец покинул Санкт-Петербург. И тогда меня обзовут лжецом — и они будут правы.

Но Ричард — как быть ему, молодому одинокому юноше, который решительно ничего не знает о собственном происхождении? Он будет замечать косые взгляды старого дворянства, будет слышать обрывки похабных разговоров; он будет понимать, что дело в нем, но что он сделал — понять не сможет.

А я стремлюсь укрыться в этом теплом доме, где нет ни сплетен, ни врагов. Пытаюсь спрятаться от жизни. А исполнение своего долга возложил на сына.

Нет! Так не будет!

Я князь Суздальский! Я не буду прятаться от слухов.

Я выйду в свет, как прежде, и рассмеюсь в лицо любому, кто посмеет высказать свой нелепый анекдот».

Глава 13

Граф Воронцов, его любовь и мысли

Я вас люблю так, как любить вас должно,

Наперекор судьбы и сплетней городских,

Наперекор, быть может, вас самих,

Томящих жизнь мою жестоко и безбожно.

Денис Давыдов

Владимир Дмитриевич курил трубку в своем кабинете.

Сидя в кресле за рабочим столом, он утопал в табачном дыму и, словно через густой туман времени, смотрел на портрет Елены Семеновны, висевший на противоположной стене.

Так, значит, она жива, думал Владимир Дмитриевич.

Ричард как-то обмолвился о том, что своим знанием русского он обязан не столько отцу, сколько матери, которая в совершенстве владеет русским. Ричард родился в июле 1816 года, через девять месяцев после того, как его отец покинул Россию. Вернувшись, герцог, имевший самые консервативные взгляды на вопросы брака и сословных различий, внезапно женился на «девушке из народа».

Сомнений быть не могло: это была она, его Елена, которая так внезапно погибла, тело которой так и не было найдено.

Странное, неведанное доселе чувство охватило графа.

Двадцать два года он безутешно оплакивал Елену Семеновну, которую не переставал любить, которой оставался верен. За это долгое время не было ни дня, чтобы он не вспомнил о ней, чтобы не горевал о ее утрате. И теперь — о счастье! — он узнал, что она жива. Но к этой радости подмешивалось горькое, гнетущее гордость чувство обманутого и преданного человека. И все же Владимир Дмитриевич, осознав, что жена изменила ему, не осуждал ее, не держал зла на нее и продолжал по-прежнему любить ее. Любить так, как любил ее прежде, чувства его к ней нисколько не изменились.

Многие нашли бы таковое отношение к делу предосудительным и стали бы порицать Воронцова, но они никогда не знали настоящей любви, любви самоотверженной и всепрощающей.

Ревность — чувство скверное, эгоистическое. Ревнивец стремится ограничить того, кого он якобы любит, и делает его несчастным, сковывая ему руки и лишая возможности выбора. Он требует верности, но ему неведомо, что верность есть проявление воли. И только свободная воля и собственное желание отдавать себя любимому человеку есть настоящая верность. И человек, который любит искренней, чистой любовью, высшим своим благом почитает свободный выбор того, кого он любит. Ведь любовь — чувство свободное, ей неведомы гордость, благородство, честь и предрассудки: эти понятия суть гордыни, не любви.

И Владимир Дмитриевич Воронцов любил Елену Семеновну именно такой искренней и чистой любовью, чуждой ревности и деспотизма. Но он жил в мире, полном предрассудков и проповедников высшей добродетели, глупцов и лицемеров, не имеющих ни малейшего представления об истинном благородстве, благородстве души и свободе.

Общество видело герцога Глостера негодяем, поругавшим честь Владимира Дмитриевича, разрушившим его семейное счастье. Но сам граф Воронцов видел в нем своего друга, который когда-то спас ему жизнь. Граф понимал, что любовь не признает светских законов, она чужда предрассудков и даже мнения княгини Марьи Алексеевны.

Теперь граф это понимал.

Теперь.

И вся его грусть исчезла, рассеялась, как рассеиваются тучи после весенней грозы, оставив после себя лишь свежий воздух и легкую прохладу.

Граф Воронцов был счастлив, ведь счастлива была его Елена. И пусть она больше не принадлежала ему, пускай она когда-то изменила ему — это больше не имело значения, ведь она была жива, и жизнь ее была полна радостей.

Это предрассудок, что женщина, выходя замуж, становится собственностью мужа. Он может быть властен над ее действиями, ее поступками, ее платьями и ее обществом, но он никогда не сможет повелевать ее чувствами. Женщина словно вода: стоит сжать ее в кулаке — и она просочится сквозь пальцы. Не брак делает нас властелинами женщин, но их любовь, которую они всегда отдают нам по своей воле. И потому женщина должна принадлежать не тому, кто ее муж, но тому, кого она любит.

Владимир Дмитриевич венчался в церкви — перед Богом. Но перед Богом ли? Бог ли церковь? Быть может, так — но есть и другой бог, и этот бог — Любовь.

И потому вставать на пути у любви не только глупо, но и безбожно.

Какое, однако, неслыханное утверждение — тут сам Вольтер пришел бы в исступление. И пускай в своем исступлении убирается к черту.

Граф подумал о Ричарде.

Ричард был для него не просто лучшим другом его любимого племянника, которого он вырастил и воспитал. Он был сыном его друга, который спас ему жизнь. И что важнее, он был сыном женщины, которую он любил; и продолжал любить. Это был ее сын, а стало быть, он будет любить этого юношу как собственного сына, как Дмитрия. Он не позволит никому общаться с ним пренебрежительно.

Но как убедить свет? Как убедить Марью Алексеевну?

Размышления Владимира Дмитриевича были прерваны звуком отворяемой двери. На пороге кабинета стоял Ричард. Молодой человек был чем-то взволнован и определенно имел намерение серьезно поговорить.

Владимир Дмитриевич взглянул на портрет Елены Семеновны.

«Нельзя, чтобы он узнал», — пронеслось в голове у графа. Воронцов встал из-за стола, подошел к Ричарду и сказал:

— Вам нужно поговорить?

— Да, Владимир Дмитриевич, это очень серьезно.

— Тогда пойдемте в гостиную — она куда более располагает к душевным разговорам, нежели угрюмый мой рабочий кабинет.

Видно было, что молодому маркизу так вовсе не кажется, однако он подчинился.

— Так что случилось? — спросил граф Воронцов, когда они с Ричардом удобно разместились в креслах гостиной перед камином.

— Что сделал мой отец, за что теперь все его ненавидят? — серьезно произнес Ричард.

Вопрос, которого Владимир Дмитриевич ждал уже давно, теперь застиг его врасплох. Что следует ответить молодому повесе, привыкшему считать своего отца эталоном благородства и чести, а мать чтившему как саму верность и преданность? Сказать ему правду — значит разрушить весь его мир, уничтожить все, во что он так свято верит, безбожно разорить трепетную молодую душу его. Да и стоит ли вообще человеку узнавать о грехах ближних его, если грехи эти пошли ему на благо? Но если лгать ему, нужно сделать ложь правдоподобной. А что известно Ричарду?

— Ваш отец был моим близким другом. — Граф решил начать с полной правды. — В 1812 году он героически спас мне жизнь. Это событие обсуждалось долгое время: как должно вести себя дипломату, имеющему статус наблюдателя, когда его другу грозит смертельная опасность? Одни считали герцога Глостера преданным другом и настоящим героем, другие утверждали, что дипломат, который вмешивается в ход сражения, не достоин состоять на государственной службе. Уолтер ко всем этим спорам относился без интереса… но его оскорбляло, что я вступаюсь за него всякий раз. Он считал ниже своего достоинства спорить о подобных глупостях, но при этом его оскорбляло то обстоятельство, что он спас мне жизнь, и при этом не он, величавый герцог, а я, спасенный, беспрестанно ломаю свои копья, словно он не в состоянии постоять за себя. Это задевало его самолюбие.