жолду за поход в „Туретчину .
Здесь надобно вспомнить, что весною 1594 года запорожцы были призваны в
Венгрию довольно представительным посольством от императора Рудольфа II для
помощи ему против Турок. С того времени козаки стали смотреть на себя как на воинов
„христианского цесаря0. Козацкие сотники играли даже роли агентов в сношениях
придунайского князька с императором. Сохранилось письмо сотника Демковича к
князю Константину II Острожскому, из Бара, от 3 февраля 1595 года, в котором он
говорит (попольски): „Когда я был послан от панов Козаков к мултянекому
(валахскому) господарю для слушания присяги, которую господарь его милость, как с
духовною, так и с светскою радою, учинил с панами своими и с гетманом своим, за
моим приводом, в том, что действительно отвергся цесаря турецкого и поддался
цесарю христианскому, -после этого получил он от его милости цесаря привилегию и
закрытый лист, чтобы вошел в соглашение с козаками, чтб все нам он показывал для
большего удостоверения" и т. д.
После Косинщины, наделавшей много хлопот старому „доматору", князю Василию,
„святопамятный" наш устранялся от всякого вмешательства в подавление
Наливайщины. Меньшим из зол находил он оставаться с козаками в миру. По старой
памяти, он играл роль их благодетеля, роль их защитника перед правительством, хотя в
секретных письмах к зятю проклинал козачесгво и называл Козаков поганцами
(язычниками). Он был готовъ
.
73
играть самые противоположные роли, лишь бы умножить, или сберечь, свои
богатства, лишь бы одни его чествовали, а другие боялись. Отсюда между
доброжелателями и врагами эквилибриста-богача пошла молва, будто он поощряет
Козаков к бунтам, будто он устраивает их грабежи в имениях поборников в унии, и, на
основании такой молвы, малорусские летописи вписали имя козацкого гетмана
Наливайко вместе с именем князя Острожского в небывалую войну за православие.
Сношения Козаков с немецким императором, без сомнения, возымели известное
влияние на отношения князя Василия к козачеству. Он, которого перед избранием
Сигизмунда Вазы, объявляли кандидатом на польский престол вместе с сыном
Янушем, мог иметь особые виды на Козаков, подобно Рудольфу II в борьбе с Турками,
и потому, глядя сквозь пальцы на Наливайко, привлекал к себе Козаков молчаливыми
кой в чем потачками. Он, очевидно, выжидал такого, или иного конца трагеОии, как
называл он в письме к зятю борьбу козачества с королевским войском.
С своей стороны и представитель солиднейших „панов-козаковъ", Лобода, старался
приобрести благосклонность магната из магнатов, щадил его имения от козацких леж,
и сообщал ему письменно разные новости, с выражением „униженнейшей службы" и
пр. Такия отношения козацкого демагога к польско-русскому можновладнику
объясняют романом, разыгравшимся, в зимнюю стоянку, между запорожским лыцарем
и красивою панною, проживавшею недалеко от Бара, в хуторе Шершнях.
О Лободе сохранилось предание, что это был козарлюга великанского роста,
необычайной силы, плечистый, мускулистый, со взглядом и выражением лица,
поражающими своею дикостью. Ум его, склонный к великодушию, заставлял его
держать свое слово крепко. Он охранял по своему общественное спокойствие,
отличался строгостью с подчиненными и не раз рисковал из-за этого жизнью. В хуторе
Шершнях жила вдова, какая-то пани Оборская, которой покойный муж отличался, в
царствование Стефана Батория, воинскими подвигами и, по королевской милости, был
обеспечен значительным вознаграждением. В скромном, но поставленном на панскую
ногу, доме вдовы Оборской процветала её воспитанница и родственница, девица
замечательной красоты. Когда соседняя шляхта, испугавшись козацкого хозяйничанья в
крае, разъехалась в разные стороны, пани Оборская, взросшая на кресах и привыкшая к
бурям украинной жизни, осталась героически в своем хуторе. Вероятно, её питомица
отличалась тою же смелостью, и, может быть, это в ней больше всего
10
74
*
понравилось козацкому Аяксу. Как бы то ни было, только роман свой с прелестною
панною Лобода закончил тем самым обычаем, какой признал наилучшим сам князь
Василий в насильственном сочетании племянницы с князем Сангутком *). Один из
вестовщиков старика-феодала доносил ему лаконически: что панянка шла замуж по
неволе: „так было угодно его милости; венчал .же их поп. Но Господь знает, надолго
ли* (dиugo li tego)?
Женидьба деспота-козака была в самом деле неудачна, как и та, которую устроил
деспот-магнат. Но мы знаем о судьбе несчастной женщины только то, что когда
Жювковский, в следующем году, гнался за Наливайком, Лобода наткнулся было на него
с отрядом „комонника" в семьсот человек. Он летел к Вару, чтоб ограбить Подолию и
схватить вдову Оборскую, „великую свою неприятельницу", но принужден был
вернуться в Велоцерковщину. Так рассказывает мимоходом современный историк, не
придавай этому характеристическому факту никакой важности.
В конце февраля 1595 года, еще не возмущенный семейною историей Лобода писал
из Брацлава к своему „милостивому пану", что, с помощию Божиею, выступает против
неприятеля Св. Креста на „Белгородское Поле", моля Господа Бога, чтобы, „за счастьем
его милости (князя Василия), этот поганец упал под наши ноги", и просил его
княжескую милость предстательствовать за Козаков во всяком деле.
Делая, в письме к зятю, выписку из письма Лободы, Острожский называет его
паном Лободою и хвалится, что он во всем держал себя к нему (князю) и к его
подданным спокойно, заискивая его „приязни".—„А этот негодяй Наливайко
(продолжает он), оторвавшись от прочих с тысячью человек, не пошел к Волохам, и
теперь гостит в Острополе, моем имении. Кажется (прибавляет он своим таинственным
языком), что мне придется поступить с ним, как на рынке" (jako na targu).
Надобно думать, что Наливайко был недоволен произведенным в Баре дележем
заднестровской добычи, а, может быть, ему было тягостно повиноваться Лободе в
качестве полугетмаяа. Во всяком случае, он задумал поискать „козацкого хлеба"
самостоятельно. В оправдательном письме своем к Сигизмунду III он описывает новые
подвиги свои следующими словами:
*) Об этом рассказано подробно в „Истории воссоединения Руси®, I, 266—272.
ОТПАДЕНИЕ МАЛОГОШП) ОТ ПОЛЬШИ.
75
„Получив письменный зазыв от ого цесарской милости, а также и от их милостей
панов воевод седмиградского, мултанекого и волошского, по просьбе этих панов
христианских, как подобало нам, людям рыцарским, отправились мы в неприятельские
земли. Там, соединясь и присягнувши взаимно с волошским войском под Тегинею,
пошли мы под замок. Не могли его взять, повернули к Белгороду, взяли город, с
неприятелем несколько раз бились, сел очень много под Белгородом пожгли, но, не
взявши замка, направили войска к Килии, город сожгли, сел также не мало в устьях
Дуная выжгли; замок сильно штурмовали; могли бы его и взять, еслиб не опасались
волошской и венгерской измены, которая везде нам была великим препятствием.
Опасаясь их предательства, повернули мы домой, в землю вашей королевской милости,
и па долине Ялпуге праздновали Великдень христианским обычаем. Проведя там
святки, въехали мы благополучно в свою землю панства вашей ииоролевекой милости,
и дали коням в Пикове трехнедельный отдых. Но, не имея занятия в панстве вашей
королевской милости, и праздно проводить время не привыкнув, пустились мы в
цесарскую землю по письменному призыву его милости християнского цесаря.
Послужив там немалое время, без всякой платы, из одной рыцарской охоты, и сведав,
что Мамутеля с седмиградским воеводою делает практики против вашей королевской
милости, и что они послали войско короля Максимилиана воеводе седмиградскому в
Волощину против его милости пана канцлера (Замойского), я, как подданный вашей
королевской милости, не мог дольше оставаться в том государстве, пе приложил моего
сердца никаким подаркам, не соблазнился никаким лакомством. Напротив, зная
достоверно, что его милость пан гетман (Замойский) пошел с войском в Волощину, я
поспешил туда, не медля ни мало, будучи обязан везде служить моей отчизне. Прямо с
гор я написал о себе его милости пану гетману, не нужен ли я его милости в том крае.
Но его милость лан гетман отписал нам, что он шел в Водошскую землю не для войны,
а для иных надобностей, почему мы двинулись мимо Львова, покупая все и коням, и