«Nation», 02.03.1992
P.S.
В начале интервью читатели могут обнаружить следы неоправданного оптимизма. «Менее примитивное и более подробное» освещение американскими журналистами событий в России, о котором я говорил в начале 1992 г., быстро уступило место «новым стереотипам, мифам и ошибочным концепциям». Так что, несмотря на то, что информации и доступа к ней стало гораздо больше, репортажи из посткоммунистической России, по уже упомянутым причинам, оказались менее объективными, менее взвешенными и глубокими и в целом менее достоверными, чем те, что шли в 70-х — начале 80-х гг., в разгар «холодной войны», из опутанного цензурой Советского Союза{147}.
Остальные четыре сюжета, затронутые в этом интервью, данном мною спустя менее 2-х месяцев после распада СССР, требуют уточнения, с позиции сегодняшнего дня.
Как я и предполагал, от крупномасштабной приватизации, начавшейся в 1993–1994 гг., больше всего выиграла бывшая советская элита — номенклатура. Новый Советский Союз не возник, но ностальгия по старому Союзу растёт в обществе год от года, начиная с 1992 г. (Среди российских политиков стало популярно такое высказывание: «Тот, кто не жалеет о распаде Советского Союза, не имеет сердца. Тот, кто хочет воссоздать его, не имеет головы»). Частично как ответ на эти сантименты, президент России Борис Ельцин и президент Беларуси Александр Лукашенко подписали в декабре 1999 г. новый «Союзный договор», который почти сразу же был ратифицирован обоими парламентами. В январе 2000 г. Лукашенко формально возглавил новый Союз, а в апреле состоялось первое заседание органа, призванного играть роль его правительства. Что получится из этого нового Союза, присоединятся ли к нему другие бывшие республики, мы вряд ли узнаем в ближайшие годы. Известно только, что новый российский президент Владимир Путин склонен его поддерживать.
Не покинули политическую сцену и российские военные. Уменьшившаяся в размерах, ослабленная и деморализованная постоянными сокращениями бюджета и утратой чёткой миссии, российская армия то и дело оказывается втянута в те или иные внутренние конфликты. В 2000 г. роль армии в политической жизни опять возросла, в связи с чеченской войной и приходом к власти Путина. И, наконец, «реакция протеста» против западного влияния в России, которую я предвидел, действительно последовала, став значимым фактором политики конца XX — начала XXI века.
«ХОЛОДНЫЙ МИР»?
Ноябрь 1992 г.
В 1992 г., впервые по крайней мере за 50 лет, отношения с Россией не были проблемой, поднимавшейся в ходе американской президентской кампании. Фактически Россию почти и не упоминали. Если вспомнить о тлетворном влиянии, которое оказывала в течение многих лет политика холодной войны, то это можно считать хорошей новостью. К сожалению, однако, в основе лежало ложное и потенциально опасное убеждение, что с концом Советского Союза в 1991 г. Россия и США оставили позади все свои длившиеся десятилетиями конфликты и вступили, как заявили на своей встрече в июне Борис Ельцин и Джордж Буш, «в новую эру дружбы и партнёрства». На самом деле никакой «новой эры» нет, и провозглашение её на высшем политическом уровне и в средствах массовой информации может породить ещё один идеологический миф из тех, что многие годы препятствуют установлению стабильных отношений между двумя ядерными гигантами. Политический горизонт уже затягивается тучами серьёзных конфликтов в российско-американских отношениях, которые неизбежно скажутся на внутренней политике. Между тем, ни один из кандидатов в американские президенты, включая Билла Клинтона, ни словом не намекнул, как будет действовать в случае подобного конфликта и как это может отразиться на его предвыборных обещаниях.
Теперешний образ посткоммунистической России как лучшего друга Америки и её близкого партнера основывается на многих неверных представлениях о постсоветском развитии или даже на полностью неверной его картине. Этот образ в основном строится на предположении, что русская внутренняя и внешняя политика вдохновлена США или по меньшей мере глубоко проамериканская. Он предполагает прежде всего, что Россия принимает демократию и капитализм западного типа, избегает имперской политики по отношению к другим бывшим советским республикам и фактически вступает в союз с США в мировой политике, включая политические проблемы, связанные с ядерным оружием. Между тем все эти сферы русской политики характеризуются путаницей, противоречиями и неопределённостью, но ни в одной из них и близко нет того, что отвечало бы американским представлениям о «правильной» российской политике.
Процесс демократизации России, начавшийся при бывшем президенте СССР Михаиле Горбачёве, после гибели коммунистической партии и ликвидации Советского Союза практически не продвинулся вперед. Можно сказать, что на деле он даже пошел вспять, в немалой степени из-за широко применяемой президентом Ельциным практики управления посредством президентских указов и его кампании по восстановлению «сильной исполнительной власти» за счёт парламента и местного самоуправления. Одновременно элита, совершенно не заинтересованная в дальнейшей демократизации (прежде всего — директора монополистических государственных предприятий и руководство армии и службы безопасности), вновь приобрела власть в посткоммунистической политической системе и в окружении самого Ельцина. В лучшем случае, можно сказать, что процесс демократизации оказался замороженным почти на год, не самый добрый знак в стране, где демократия только-только оперяется. Даже если оставить в стороне до сих пор живущие в обществе авторитарные традиции, Россия до сих пор не имеет настоящей Конституции, разделения компетенции между исполнительной и законодательной властями, независимой судебной власти, регулярных выборов, многопартийной системы, привычки к политическому диалогу и свободной прессы, способной обходиться без государственных субсидий. В отличие от американских энтузиастов немногие из убеждённых российских демократов теперь называют существующий режим демократическим. Даже некоторые сторонники Ельцина признаются, что не верят в торжество демократии при нынешнем российском президенте.
В экономической жизни России, хотя и судорожно и болезненно, идёт процесс становления рынка. Но очень не похоже, что он ведёт к «свободному капиталистическому рынку», как этого хотят западные энтузиасты новой России. Шоковая терапия прыжка в капитализм, которой в начале этого года под давлением западных правительств и банков подвергли русское общество Ельцин и его главный министр Гайдар, не достигла ни одного из желаемых результатов. Вместо этого она привела к бурному и постоянному росту цен на потребительские товары, дальнейшему падению курса рубля, обеднению большинства русских семей, резкому спаду промышленного производства и продолжающемуся снижению народной поддержки либеральных экономических и политических реформ, да и самого Ельцина — первого и единственного в русской истории избранного народом руководителя. (По опросам общественного мнения, его положительный рейтинг сегодня не превышает 30% и уступает рейтингу его вице-президента Александра Руцкого, который с самого начала был против «шоковой терапии»). И если для своих западных приверженцев Ельцин продолжает произносить прокапиталистические речи, то у себя в стране он неуклонно движется от гайдаризма к совершенно иной программе своих самых серьёзных противников — коалиции «Гражданский союз», сплотившей руководителей государственных промышленных и сельскохозяйственных предприятий, националистически настроенных офицеров, бывших коммунистических реформаторов и отошедших от радикализма радикалов. Эта программа призывает к специфически русской «смешанной экономике», «регулируемому рынку», с любовью смотрит на «китайскую модель» постепенной экономической реформы без демократизации и с презрением отзывается о МВФ и других предполагаемых западных архитекторах будущей России. При 90% экономики, всё ещё находящихся в руках государства, в России, бесспорно, будет доминировать политика «Гражданского союза», а совсем не та, на которой настаивают и которую ожидают США.
Отношения России с другими бывшими советскими республиками, по всей видимости, также не будут в обозримом будущем, да и вообще когда-нибудь, напоминать отношения между США и Канадой. Несмотря на резкое политическое размежевание, наступившее после 1991 г., многие из четырнадцати бывших советских республик всё ещё привязаны к России мощными узлами — такими, как незаменимые экономические связи, суровые военные реальности и нерасторжимые человеческие связи в виде больших этнических диаспор и смешанных браков. Неудивительно, что опросы показывают растущую ностальгию русских по старому союзу, а некоторые лидеры нерусских республик всё громче призывают к новому союзу. Если эти тенденции продолжатся, то небеспочвенное утверждение противников раскола о том, что Советский Союз на самом деле не «рухнул» в декабре 1991 г., а был уничтожен в результате заговора со стороны Ельцина и его украинского и белорусского союзников, может стать неотразимым аргументом в российской политике.