к нему делегацию с заверением в полной лояльности населения.
Флор в ответ сообщил, что уже вызвал еще две когорты (то есть примерно тысячу воинов) в Иерусалим и теперь требует, чтобы иерусалимцы приветствовали их радостными криками у ворот города. И это после только что учиненной резни! Тем не менее это унизительное требование было принято. Однако Флор отдал приказ когортам не отвечать на приветствия так, как того требовала установившаяся традиция, то есть ни в коем случае не демонстрировать, что они прибыли с мирными намерениями, а как только из толпы раздастся чей-то оскорбительный выкрик, пустить в ход оружие.
Этот расчет оправдался: когда римляне отказались продемонстрировать, что пришли с миром, несколько человек из толпы выкрикнули оскорбления в адрес ненавистного прокуратора, и когорты тут же направились на толпу, обнажив мечи и убивая каждого, кто попадался им под руку. Толпа бросилась искать спасения в городе, и у ворот возникла страшная давка. Конница стала давить копытами мечущихся в панике людей и продвигаться вперед, чтобы прорваться к крепости Антония, соединиться с находившимся там гарнизоном, и уже оттуда прорваться на Храмовую гору и начать грабить Храм.
Но к этому времени мужчины города начали браться за оружие — точнее, за топоры, кухонные ножи, словом, за все, что попадалось под руку. Молодежь, быстро собрав камни и схватив охотничьи луки, поднялась на крыши домов. Чтобы не дать Флору и его бойцам прорваться на Храмовую гору, евреи подожгли и разрушили галерею, соединявшую Антонию с Храмовой горой, и прорыв в Храм по прямой стал невозможен. Одновременно они перекрыли и дорогу в саму крепость. На улицах вспыхнули ожесточенные бои, сверху на головы римлян летели камни и стрелы. Поняв, что в Храм войти не получится, римляне отступили к царскому дворцу, который Флор сделал своей временной резиденцией.
Увидев, что события приобретают крайне неприятный для него оборот, прокуратор вызвал к себе наиболее горячих сторонников мира с Римом — священников-саддукеев и объявил, что поручает им восстановить спокойствие в городе, для чего оставляет им войска, а сам возвращается в Кейсарию. Те заверили его, что смогут утихомирить страсти, и попросили оставить — помимо гарнизона в Антонии — еще одну когорту, но только не ту, что только совершила кровопролитие.
Вернувшись в Кейсарию, Флор тут же засел за письмо губернатору Галлу, в котором обвинил евреев в мятеже, нападении на римских солдат и в намерении сбросить с себя власть Рима.
Но и евреи не сидели сложа руки: вместе с Вереникой они направили Цестию Галлу письмо, в котором подробно рассказывалось о всех провокациях Флора и устроенном им кровопролитии.
Галл поспешил созвать совет, на котором приближенные советовали ему самому направиться в Иерусалим во главе всей имеющейся в его распоряжении армии и уже на месте разобраться, что там происходит, и либо залить Иудею кровью, либо, если евреи остались верными римлянам, поддержать проримские настроения. Однако Галл счел, что время для такого шага еще не пришло, и направил трибуна Неаполитана тщательно разобраться в происходящем в Иерусалиме и представить ему доклад о ситуации.
По дороге в Иерусалим Неаполитан встретил царя Агриппу Второго, который возвращался из Александрии, куда ездил поздравлять своего дальнего родича Тиберия Александра с назначением губернатором Египта. Агриппа не скрывал, что сам донельзя встревожен дошедшими до него от сестры вестями и едет в город в надежде утихомирить страсти.
Примерно в километре от города царя и трибуна уже ждала толпа встречающих, во главе которой шли с обнаженными и посыпанными пеплом головами рыдающие вдовы убитых. Были здесь и члены Синедриона, и постоянно служащие в Храме коэны, но бо́льшую часть вышедших приветствовать царя и посланника губернатора составляли обычные горожане. Все они стали наперебой рассказывать о злодеяниях Флора и убедили Неаполитана с одним слугой пройтись по городу и самому удостовериться в том, что его население настроено вполне миролюбиво и вовсе не желает восставать против Рима.
Неаполитан последовал этим просьбам; осмотрев город, убедился, что все в нем спокойно, и, совершив жертвоприношение в Храме, отправился к Цестию Галлу.
После этого взгляд всего народа обратился к Агриппе Второму. Зная о его огромных связях в Риме, народ надеялся, что он вместе с первосвященником возглавит делегацию, которая донесет до Нерона правду о случившемся, снимет с евреев обвинения в бунте и добьется скорейшей отставки Гессия Флора.
Агриппа в ответ велел собрать народ на огромной площади перед своим дворцом. Он явился туда вместе с сестрой, которая своим религиозным рвением и сочувствием к бедам своего народа успела завоевать симпатии масс. Здесь последний прямой потомок Ирода по мужской линии произнес пространную речь, которую Иосиф в «Иудейской войне» приводит от первого до последнего слова. Агриппа и в самом деле был той фигурой, которая могла бы повернуть ход событий и предотвратить многие грядущие беды, но в силу целого ряда причин не смог или не захотел этого сделать.
Глава 6. Бунт
Большинство еврейских, а вслед за ними и целый ряд европейских историков воспринимают Агриппу Второго в крайне отрицательном свете. По их мнению, в отличие от отца, он не чувствовал связи со своим народом, считал себя не евреем, а римлянином, и его забота о судьбе евреев и Иудеи была притворной — больше всего его заботили собственные интересы, желание угодить Риму и сохранить за собой подаренное ему небольшое царство.
Автору этой книги такой подход кажется крайне упрощенным. На самом деле, Агриппа Второй был, видимо, неоднозначной личностью; вне сомнения, он испытывал тревогу за будущее Иерусалима и Храма; он метался между этой тревогой и собственными шкурными интересами, а потому старался избегать принятия каких-либо тяжелых решений. В силу этого он никак не годился на роль подлинного национального лидера и в итоге вступил на путь коллаборационизма.
Яснее всего мнение еврейских исследователей об Агриппе выразил один из лучших переводчиков Флавия на русский язык Яков Львович Черток (1860–1913) в комментариях к «Иудейской войне»: «Воспитанный при римском дворе Агриппа II был его преданной креатурой и послушным орудием в руках сирийских наместников и иудейских прокураторов, в дружбе которых он всегда заискивал в собственных интересах»[29].
Столь же неоднозначно относился к этому царю и Иосиф бен Маттитьягу, который, вне сомнения, часто встречался с ним во время своей последующей жизни в Риме, прибегал к его связям и даже консультировался с ним во время написания «Иудейской войны». Сьюард даже предполагает, что он получил запись речи Агриппы от него самого и затем просто вставил ее в книгу. Тесса Раджак же убеждена, что эта речь написана по памяти и содержит в себе немало добавок от самого Иосифа, который устами Агриппы