что он пел, – часть и их отношений с Богом.
Хористы пели, как веровали, и Лептагова смущало только то, что многие из них не умели выделить из собственной жизни главного. Возможно, его вообще не было; жизнь была непрерывна, грех и добродетель были в ней спутаны и переплетены, и чтобы разобраться во всём этом, чтобы распутать клубок, они и обращались к Господу. Они были дети неразумные, и, как дети, они обращались к Нему – и надеялись, что Он даст, ниспошлет им милость. Лептагов же знал, что, вернув хору порядок и правила, он выгнал его из детства; эти вещи были очень взрослыми, и здесь они уже не могли рассчитывать на снисхождение.
* * *
Идея Бальменовой о возможности и необходимости скопцам и эсерам соединить силы в борьбе против общего врага оказалась блестящей – опыт тех и других, огромные финансовые ресурсы сектантов: деньги их банка и деньги сотен богатейших русских купцов, их потайные корабли, уже не один век спасающие праведных посреди моря греха, и всё это в союзе с сетью революционных групп и кружков народников, густо разбросанной по империи, – немудрено, что новой организации понадобилось меньше года, чтобы поставить под свой контроль революционное движение России, полностью подмять под себя и большевиков с меньшевиками, и эсдеков, и анархистов – словом, всех.
Когда же спустя год Россия окончательно проиграла войну Германии и старая система рухнула, от легкого толчка рассыпалась и ушла в небытие, будто ее никогда и не было, союз эсеров и скопцов практически без борьбы занял пустое место. Конечно, и в этот год до революции, до власти, а тем более позже, между сектантами и эсерами нередко вспыхивали конфликты, многие, в частности большевики, верили, что союз недолговечен: уж больно обе группировки везде и во всём разные. Статьи с предсказанием его скорой гибели под привычным заголовком «В одну упряжку впрячь не можно коня и трепетную лань» появлялись в газетах едва ли не раз в месяц.
Например, первый, причем острейший, конфликт, о котором стало известно прессе, был связан с тем, что, едва объединившись, оба лагеря начали самым интенсивным образом вербовать сторонников и прозелитов, часто переманивая их друг у друга. Каждому казалось, что вот, еще немного – и он сумеет превозмочь. Слава богу, это безумие удалось остановить, пока силы тех и других еще сохранялись в равенстве. После долгих споров эсеры и сектанты договорились пока вообще прекратить прием новых членов. Причина подобных строгостей была в том, что лидеры коалиции поняли: лишь только они придут к власти, к ним начнет липнуть всякая шваль, – им же было надо, чтобы и дальше ряды их состояли из одних чистых и верных.
Боясь попутчиков, скопцы и эсеры решились тогда на очень хитрый шаг – до сих пор не знаю, кому это пришло в голову. После революции, едва минули сутки, как власть полностью оказалась в их руках, они под страхом смертной казни сами себя запретили, снова уйдя в привычное им глухое подполье. Власть они тогда формально передали потерявшим влияние большевикам; впрочем, могли передать ее и любой другой партии – дела это не меняло. Большевики стали их маской, их прикрытием: все места в коммунистическом политбюро заняли те же скопцы и эсеры, лишь генеральный секретарь – фигура, в сущности, декоративная, – остался прежний: Сталин – всамделишный большевик.
Скопцы и эсеры, конечно, знали, что слухи о действительном порядке вещей так и так будут просачиваться, – это неизбежно, и, чтобы разом пресечь их, начиная с двадцатого года почти всякий месяц устраивали публичные процессы, чрезвычайно изощренные, с бездной выдумки и вдохновения (скопцы на них по традиции обвинялись в изуверстве, эсеры – в терроризме), которые кончались казнями арестованных. Готовых пожертвовать жизнью ради общего дела в рядах тех и других по-прежнему найти было нетрудно.
Под именем большевиков союз продолжал править Россией и дальше, год за годом пытаясь построить в ней жизнь такой, какой, по их понятиям, она должна была быть. Конечно, время от времени политбюро было вынуждено принимать во внимание и настроения масс, поэтому курс страны менялся, иногда довольно резко. Например, авторами политики военного коммунизма были поддержанные народом эсеры, когда же она провалилась, власть и влияние перешли к скопцам. Идея нэпа – их идея, это дитя их хозяйственной сметки, умения торговать и заниматься делами.
Потом массы снова переметнулись к народникам, и коллективизация эсерами, хотя и не сразу, была поддержана; предложил ее Сталин, эсеры же, поколебавшись, проголосовали «за». Уж больно тосковали они по русской общине, по совместному коллективному владению землей и такой же совместной коллективной работе на ней, уж больно любили старую народническую идею, что русский мужик изначально, по природе своей, коммунист. Сталин, который с каждым годом становился хитрей – а ведь был сделан ими главой партии, потому что всеми считался дурачком, – сумел на этом сыграть: добился санкции, сперва очень ограниченной, на обобществление земли (только в двух уездах в качестве эксперимента), а потом, неведомо как, это главное несчастье русской жизни пошло-покатилось уже само собой.
Обе стороны еще до революции поняли, что, отказываясь ради прочности союза от приема новых членов, движение быстро превратится в нечто вроде монашеского ордена, потеряет всякую связь с народом, а это чревато многими, в том числе и непоправимыми, ошибками; поэтому в том же семнадцатом году было постановлено следующее: важнейшие решения, которые совместное эсеро-скопческое политбюро намеревалось предложить стране, сначала петь в лептаговском хоре, чтобы посмотреть, созвучно ли оно, не выбивается ли, не диссонирует ли с тем, что и как поет сам народ. Это предупредило немало бед, и очень жаль, что ни политика военного коммунизма, ни план коллективизации по неизвестной мне причине пропеты не были. Тогда, возможно, всё было бы иначе.
* * *
Очень скоро после своего возвращения из эмиграции (это было уже в двадцать втором году) Бальменова заняла место прокурора Кимр. Несмотря на немалый революционный стаж и прошлые заслуги, она и позднее не сумела подняться выше – так до конца жизни, то есть до сорокового года, и оставалась в Кимрах. Впрочем, для той эпохи этот вариант, без сомнения, из благополучных.
Прокурором она с самого начала была жестким, пожалуй, даже жестоким. Кровавая вакханалия, которая то и дело захлестывала город, многими связывалась именно с ней, с ее желанием выдвинуться, обратить на себя внимание старых товарищей по партии. Оснований считать, что это досужие домыслы, у меня нет никаких. Впрочем, в хоре (а петь она продолжала также до конца своих дней) она была совсем другая; не думаю, что хоть кому-нибудь из