Читать интересную книгу Стихотворения и поэмы - Хаим Нахман Бялик

Алмаз за алмазом, звезда за звездой…-

Не мне ль он струит золотистое зелье

В хрустальную чашу?

Я весь опьянен…

А капли бегут и плетут ожерелье…

И легок и сладок мой сон.

Вдруг — по водам, над покоем

Их сверкающей парчи,

Пронеслися легким роем

Шалуны-лучи.

Чище света, легче дыма,

Словно только сорвались

С нежных крыльев херувима,

Что умчался в высь;

И хранят еще их глазки

Отраженье Божества —

И поют, кружася в пляске,

Дивные слова :

«Приди к нам, малютка,

Приди к нам, прекрасный,

Приди к нам за светом,

Пока не темно, —

В пучине сиянья

Безбрежной и ясной

Утонем и канем

Глубоко на дно.

Там в зале зеркальной

Средь башни хрустальной

Есть яхонт, как солнце

С лазурным огнем.

То свет первозданный,

То свет изначальный —

И полную чашу

Тебе мы нальем.

И выпьешь, и светом

Наполнятся ткани,

И брызнут, и хлынут,

Подобно слезам,

Лучистые ласки

Несчетных сияний,

И в сладостной муке

Исчезнешь ты сам…»

Не смолк еще лепет невнятного хора —

Они уже в чаще соседнего бора,

Бросают мне взором прощальный привет,

Мигают: «до завтра!» — и скрылись. Их нет

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И было однажды…Когда это было?

3а что? — Я не знаю, не помню того;

Но взор их прощальный погас так уныло,

И мне не сказал ничего…

На утро — какой то неласковый, грубый,

Свет солнца обжег мне ресницы и губы;

Взглянул я в окошко — там солнце не то;

Я ждал — и никто не вернулся, никто…

И песенка Зорь онемела навеки.

Но в сердце звучит ее эхо, и некий

Живет ее отблеск в мерцаньи зрачка;

И лучшие сны мои в мире холодном,

И лучшие грезы о счастьи свободном

Бегут из ее родника.

1901

Перевод В. Жаботинского  

МЕРТВЕЦЫ ПУСТЫНИ

Перевод В. Жаботинского

40. И встали рано поутру, и поднялись на вершину горы, и сказали: мы взойдем, мы взойдем на то место, о котором изрек Господь запрещение за то, что мы прегрешили.

44. И дерзнули они подняться на вершину горы; а ковчег Завета Господня и Моисей не тронулись из среды стана.

45. И сошли Амалекитянин и Ханаанеянин, обитавшие на той горе, и разбили их, и поразили их до истребления.

 (Числа, XIV)

 Сказал мне тот Араб: пойдем, я покажу тебе Мертвецов Пустыни. Я пошел к ним и видел их; они казались только одурманенными, и лежали они навзничь. У одного из них было согнуто колено; тот Араб въехал под колено верхом на верблюде, и в руке его подъятое копье — и не коснулся его.

 (Из странствий Рабба-Бар-Бар-Ханы: Бава Батра 73-74)

Tо не косматые львы собралися на вече пустыни,

То не останки дубов, погибших в расцвете гордыни, —

В зное, что солнце струит на простор золотисто-песчаный,

В гордом покое, давно, спят у темных шатров великаны.

Вдавлен под каждым песок, уступивший тяжелой громаде;

Крепок их сон на земле, и уснули в воинском наряде —

Каменный меч в головах, закинуты копья за спины,

Дротики лесом торчат из песка, словно роща тростины.

Головы в космах назад опрокинуты, тяжко, лениво,

Кудри рассыпались вкруг, густые, как львиная грива,

Грозные лица — как медь, очерненная жаром полдневным.

Резвой игрою лучей и бурей в безумии гневном;

Строги могучие лбы, что в небо с угрозой глядятся;

Брови нависли, как чаща, где страшные чуда гнездятся;

Пряди густой бороды, словно змеи, сплетенные в схватке,

Кроют гранитную грудь и вьются по ней в беспорядке;

Грудь — словно наковаль Божья, что с молотом тяжким

 знакома:

Чудится — Время свой молот, разящий ударами грома,

Долго пытало на них, и внутри затаенная сила

В глыбу сковалась и так навеки безмолвно застыла:

Только глубокие шрамы, как надпись на древней гробнице,

Зоркому скажут орлу, что парит над безгласной станицей,

Сколько и стрел, и мечей, и всех смертоносных орудий

В брызги и пыль раздробилось об эти гранитные груди.

Солнце вставало и гасло, и шло за столетьем другое;

Степь содрогалась от бурь и опять застывала в покое...

Словно в тоске о былом, синеют за далью равнины,

В гордой, безмолвной красе, одиноки отвека, вершины.

На трое суток пути — ни звука в пространствах сыпучих:

Смолк, поглощенный пустыней, клич поколенья Могучих,

Стер ураган их шаги, потрясавшие землю когда-то,

Степь затаила дыханье, и скрыла, и нет им возврата.

Может быть, некогда в прах иссушат их ветры востока,

С запада буря придет и умчит его пылью далеко,

До городов и людей донесет и постелет, развеяв, —

Там первозданную силу растопчут подошвы пигмеев,

Вылижет прах бездыханного льва живая собака,

И от угасших гигантов не станет ни звука, ни знака...

Зной и затишье. Но вдруг, иногда, на просторе песчаном

Черная тень промелькнет, поплывет над поверженным станом,

В ширь и в длину и вокруг очертит во мгновение ока —

И неподвижно замрет над одним из уснувших глубоко.

Сам он и на семь локтей в окружении все потемнело;

Миг — содроганье — шум крыл — и паденье могучего тела;

Тяжкою глыбой низвергся на ребра недвижимой цели,

Мощно-крылат и когтист, горбоносый орел, сын ущелий.

Хищные когти орла — как булат дорогого чекана,

Но, как алмаз, отвердела широкая грудь великана;

Миг — и борьба началась, состязанье гранита и стали.

Вдруг — содрогнулся орел, отстранился, глаза засверкали:

Дивно покоится вкруг, величава, дремучая сила...

Вздрогнул, и крылья простер, и вознесся к зениту светила,

Хрипло к могучему солнцу бросил свой клекот могучий,

Выше, и выше, и скрылся в бездонном просторе за тучей.

Только внизу, на копье, бездыханной рукою зажатом,

Бьется перо — бурый клок, оброненный монархом пернатым,

Бьется, трепещет и блещет, одно, сиротливо-чужое...

Спят исполины. Ни звука. Пустыня застыла в покое.

Или, бывало, чуть полдень окутает степь, темносиний —

Выполз узорчатый змей, из великих удавов пустыни,

Выполз, и свился в кольцо, блестя чешуей расписною;

То он недвижно лежит, отдаваясь недвижному зною,

Тая в истоме жары и купаясь в сиянии лета;

То распрямится навстречу лучам золотистого света,

Пастью широкой зевнет и, волнуя свои переливы,

Баловень старой пустыни, резвится в песке, шаловливый.

То — встрепенулся, рванулся, пополз с тихим свистом шипенья

Быстро толчками скользит, извивая упругие звенья, —

Вдруг — перестал, и на треть поднялся, как обломок колонны —

Столп из кумирни волхвов, письменами волшбы испещренный,

И золотистой повел головою, от края до края

Нечто медлительным взглядом пронзающих глаз озирая:

То исполины пред ним, лежат без числа и предела,

К небу нахмурены брови грозно и гневно и смело;

Вспыхнула в глазках змеиных, зеленым огнем пламенея,

Искра шипящей вражды, заповедной от древнего змея, —

Легкой волной прокатился трепет безмолвного гнева

От расписного хвоста до разверстого черного зева,

Пестрое горло раздулось, и, злобно шипя, задрожало,

Словно вонзиться готово, двуострое черное жало.

Миг — и отпрянул назад, свернулся, шипенье застыло:

Дивно покоится вкруг, величава, дремучая сила...

Прянул назад, и уполз, и, сверкая, клубятся спирали,

Искрятся, рдеют, горят — и исчезли в мерцаниях дали.

Спят исполины. Ни звука. Пустыня застыла в покое.

Или подымется месяц на тихое небо ночное;

Степь и открыта и скрыта, разубрана черным и белым:

В белом — безбрежный песок, уходящий к безвестным пределам,

Черным очерчены тени высоких и мрачных утесов:

Мнится — не тени, а стадо слонов, допотопных колоссов,

Что собрались помолчать о тайнах Былого на вече,

Встанут с зарей, и пойдут, и тихо исчезнут далече.

Грустно и жутко луне, ибо там, на равнине бескрайной,

Ночь, и пустыня, и древность сливаются тройственной тайной;

Грустно и жутко пустыне, и сон ее — скорбь о вселенной,

И за бездонным молчаньем чудится стон сокровенный. —

Лев иногда в эту пору, могучий, проснется, воспрянет,

Выйдет, неспешно ступая, дойдет до гигантов, и станет,

Голову гордо подымет, венчанный косматым убором,