Пусть будет стон, как лязг металла,
слеза — как молот тяжела,
чтобы земля затрепетала
и зло и горе отрясла».
И я пошел. Пускай каменья,
преграды были предо мной, —
меня могучее стремленье
толкало с силой неземной.
Я знал, что гаснет ваше пламя,
я знал, что вы в змеиной яме,
что ветер потушил огни,
что вы во тьме, одни, одни...
И ваша боль меня толкала,
и вам помочь душа алкала.
Он дал на горе душу мне:
она полна чужой тоскою,
горит, не ведая покоя,
горит на медленном огне.
Я знал, — вам горько, тяжело,
и думал: «Ищете меня.
Познали мрак, и гнет, и зло, —
зовете свет и ждете дня.
Иду! Лечу! Сейчас предстану.
Ведь дорог день и дорог час.
Лизать я буду вашу рану,
дыханьем уст согрею вас.
И с вами буду я страдать,
молить, чтоб раны не горели.
Так лишь у детской колыбели
томится страждущая мать.
Иду, лечу! Я вас укрою,
я дам вам новую зарю.
Бог одарил меня душою,
вам эту душу подарю.
И мне язык Иегова дал.
Он — острый блещущий кинжал.
Коль вы из камня — он железный,
коль вы железо, он — булат.
Народ, и встанешь ты из бездны,
могуч и пламенем объят!»
Теперь пред дверью стал пророк.
Напрасен зов, — ответа нет.
Тяжелый мрак главу облек,
погас мой луч, мой яркий свет.
Я встретил здесь позор и стыд,
передо мной закрыли дверь,
и слово Божие звучит
насмешкой горькою теперь.
Я не скажу вам ничего:
вам слово чуждо и мертво.
Кричал я средь камней и скал —
и первый крик мой вихрь умчал.
Еще издал я тяжкий стон.
Упал, как искра в копну, он
и вспыхнул пламенем на миг —
и пеплом стал. А третий крик
отдался в небе, как раскаты,
и даже вам он в грудь проник...
Лежите, трепетом объяты, —
но поздно, поздно, и увы! —
вам не поверят, как когда-то,
ни Бог, ни я, ни сами вы.
И вам не будет утешенья:
я душу сжег моим огнем,
и между нами цепи звенья
я навсегда рассек мечом.
Теперь на вас всю злобу волчью,
весь гнев, всю горечь изолью.
Я вас разлившеюся желчью,
своею кровью оплюю.
И вот что мне поведал Он:
«В последний раз издай свой стон
и испусти свой вздох тяжелый,
чтоб задрожали горы, долы,
и крикни им:
«Народ, народ!
Настанет день и час придет, —
Я мощью одарю народы,
их путь залью зарей свободы,
и стройно жизнь их потечет.
Но будешь ты стучаться в дверь
к чужим в тоске, как я теперь.
И перед ними на колени
падешь с мольбою о спасеньи,
ища хоть луч, хоть искру света, —
но будет смех взамен ответа.
И светлый гений новый путь
откроет к новым дивным сводам
не вам, рабы, — иным народам.
О, разорвется ваша грудь
от стона средь ночной тиши!
И слез остатки, что таятся
на дне измученной души,
ведь наконец-то просочатся.
Бежать вы будете, как тени,
из края в край, из дома в дом,
и град вас встретит оскорблений,
как нищих на пиру чужом.
Просить пойдете ради Бога,
презрения печать.
В рубище, стоя у порога,
начнете раны открывать,
толпе показывать спеша,
и руку жалобно прострете,
и низко голову пригнете,
прося несчастного гроша.
И вам земля могилой станет,
беззвездной будет ваша ночь,
и жизнь, как мертвый лист, увянет,
ваш стон развеет вихорь прочь.
Уж гром гремит, идет гроза.
Пусть тяжела падет слеза,
как весь ваш непрощенный грех, —
вы все услышите лишь смех.
Ваши мольбы не долетят
до трона вечного Творца.
Вас вихрь умчит, поглотит ад,
ад без границ и без конца».
И рёк Господь:
«Пусть принесут
пророку глиняный сосуд,
а он о камни разобьет
и крикнет:
«Так погиб народ!»
Пусть крикнет, как грохочет буря.
Потом измученный, понуря
главу тяжелую на грудь,
без слез, без слов, угрюм, как тень,
пойдет в обратный долгий путь.
Но бьет ваш час и близок день!»
1901
Перевод с идиш С. Маршака
Поэмы
ПОДВИЖНИК
(Отрывки из поэмы) Перевод В. Жаботинского
Еще сохранились на нашей чужбине
Забытые миром, глухие углы,
Где древний наш светоч дымится поныне,
Чуть видно мерцая под грудой золы.
Забитые души, унылые души,
Последние искры большого костра,
Там чахнут, как травка средь зноя и суши,
Без срока, без смысла, без зла и добра.
И вот, иногда, по глухим этим гнездам
Проходишь ночною порой, одинок,
В тот час, когда счету нет на небе звездам,
И шепчет трава, и шуршит ветерок, —
И вдруг донесется невнятно и тупо
Бормочущий голос, тоскливый, как вой.
И тень ты увидишь в окошко — тень трупа,
Который трясется, как будто живой —
Дрожит, озаренный мерцающей свечкой,
Бормочет и стонет под шорох страниц:
То учится юный Подвижник за печкой
В одной из молелен-темниц.
Не день, не неделю, не месяц он занят, —
Шесть лет в этом доме провел он подряд:
Здесь детство завяло и юность уж вянет,
И выцвели щеки, и вылинял взгляд.
Шесть лет — лучших лет расцветающей силы,
Как тень, пролетели над ним без следа,
Как будто далеко от этой могилы
Шло время, не зная дороги сюда;
Как будто давно уж за ветхим порогом
Не стало вселенной, застыла земля,
И вкруг не менялись, разубраны Богом
То в саван, то в зелень, леса и поля;
Как будто бы солнце меж ветками сосен
Ему не бросало в окно свой привет,
Как будто не жил он, как будто не рос он —
Как тень, как насмешка, шесть лет!
Шесть лет! И в стоячей воде ешибота
В шесть лет совершилась чреда перемен:
Ведь есть же и сердце, и к жизни охота,
И страсти в питомцах святых его стен.
И веянья мира врывались сквозь стены:
То полны скамейки, то пусты они;
Приходят, уходят за сменами смены;
Иных ждут родные на «Грозные Дни»;
Иные весь праздник в селеньях окрестных
Гостят на свободе (смотрителя нет!):
У добрых людей, неученых, но честных,
Грядущим раввинам — приют и привет.
А есть и другие — конец их печальный,
И след их утерян: их выгнали прочь.
Один был застигнут с колодой игральной,
Другой — со служанкой в весеннюю ночь,
А третий — в субботу с цыгаркой заветной
В убежище тайн, где не видит никто;
Четвертый попался за книжкой запретной,
А пятый — а пятый не знаю за что.
Иным повезло — им досталися жены
Из пышных толстух, деревенских девиц;
Тот кончил — теперь он раввин и ученый
В одной из великих соседних столиц;
Но он — он прилип, никуда не стремится,
Закрыла весь мир от него пелена:
А что перед ним? Темный угол — страница —
А дальше — глухая стена.
С зарею, когда не различите взглядом
«Меж белым и синим, меж волка и пса»,
И в сумраке тихом горят мириадом
Еще не погасших светил небеса; —
Последнюю мирно вкушая дремоту,
Застыл городок, и петух не пропел,
И набожный люд, аки лев на охоту,
Еще на молитву восстать не успел; —
И мир словно весь притаился, безмолвный,
И ждет к обновленью призыва с небес,
И грезит он грезу последнюю, полный
Волшебных намеков, и тайн, и чудес; —
В святой тишине, и могучей, и кроткой,
Сокрыты его голоса и черты; —
В тот час, пробудясь от дремоты короткой,
Встает наш Подвижник среди темноты.
И слышит один только ветер летучий
Шаги по дороге, где нет никого,
И видят одни только звезды да тучи
Ночную тропинку его.
И вот по дороге, бывало, запляшет,
Как бес-искуситель, пред ним ветерок
И пейсики гладит,и ласкою пашет,
И на ухо шепчет греховный урок.
А красные веки, слипаясь краями,
Как будто бы молят его: «Пожалей!
Глаза твои слепнут и гаснут под нами,
Устали мы с ними от пытки твоей.
Вчера ты нас мучил весь день и полночи,
А летом так долги горячие дни!
Твой сон не успел освежить нас, нет мочи,
Мы больше не можем — вернись и усни!»
Но вдруг, отгоняя греховные думы,
По векам проводит он тощей рукой,
И снова шаги нарушают угрюмый
На улицах сонных покой.
Но ветер не сдался — он прячется в зелень,