Читать интересную книгу НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

уважительным презрением. — И вдруг с самого верха поступает нашему беспозвоночному Ивану Петровичу приказ: «Прощупать Натана Эйпельбаума. Арестовать или завербовать в зависимости от результатов прощупывания».

— Что ж не арестовал-то, а? — это был, разумеется, глас отца Паисия.

— Потому что мы, батюшка, живем не в идеальном мире, а в том, который сотворен Богом, — вдруг вставил астрофизик. — А в этом несовершенном мире всегда арестовывают не того, кого бы нам хотелось.

— Даже в этом у них Господь виноват… — пробормотал отец Паисий, но дискутировать не стал.

— Мы слушаем вас, — обратился я к политологу. — Что же сделал Иван Петрович, получив распоряжение?

— Сами понимаете, какой это удар для человека, десятки лет благоденствующего в статусе сиятельного, сказочно богатого нуля.

Услышав про «сиятельный нуль», наш филолог вдруг забеспокоился: стал что-то искать взглядом, искать и не находить…

— Нам вносить ваше определение в книгу? — осторожно поинтересовался я у политолога.

— Только как гипотезу. Если же у вас есть иные сведения, поделитесь ими.

Ни у кого из нас, разумеется, не могло быть не только иных, но вообще никаких сведений. Мы даже не знали, что в Кремле есть должность главного нарколога, и тем более не знали, кто такой Иван Петрович Синица. Политолог, не получив от нас ответа, и всем видом своим дав понять, что иного и не ожидал, продолжил высокомерно просвещать нас.

— Получив приказ, Иван Петрович онемел на два часа. Дело в том, что в последний раз господин Синица брал на себя ответственность шестнадцать лет назад, и уже забыл, при каких обстоятельствах это случилось.

— Сознание вытеснило травматическое воспоминание? — ехидно поинтересовался психолог и добавил: — Если выражаться примитивной, а не научной лексикой.

— Именно так, — чинно ответил политолог. — Помнил Иван Петрович только, что на сердце было очень тяжело.

— Я извиняюсь, — не унимался психолог, — но такие-то подробности откуда нам известны?

— Нам? Они известны мне. А источников своих я раскрывать не стану. Так что, либо вы слушаете меня, либо…

— Слушаем, — вынес я единоличное решение, и редколлегия подчинилась.

— Брат Натана смотрел на приказ и, как говорится, глазам своим не верил. Жгучими водопадами сошло с Ивана Петровича семь потов…

— Ваш стиль настолько возвышен, — снова вторгся психолог, — что я теряю вашу мысль.

— Бедная моя мысль! — сардонически воскликнул политолог. — Ее потерял такой ученый! Куда ей теперь податься, беспризорнице?

— Вы разве не понимаете, — одернул я психолога, — что уважаемый политолог сейчас — наша единственная тропинка к истине?

— Тропинка, говорите, — язвительно хмыкнул политолог. — А не магистраль ли?

Тут зачирикали все ученые сразу. С тропинкой они еще могли смириться, но с магистралью…

Я потянулся к чашке кофе намеренно неуклюже и как бы случайно задел локтем дорогую моему сердцу вазу, купленную восемнадцать лет назад в Китае. Она, разумеется, разбилась. Но я не видел иных способов остановить этот удручающий базар. Глядя на осколки вазы и понимая, как дорого дался мне этот поступок, ученые наконец обрели достоинство. И политолог овладел нашим воображением…

Детство золотое

Иван Петрович Синица принял Натана Эйпельбаума в лаборатории, которой заведовал. Принял среди пыхтящих приборов и мутных ампул.

Опасливо указал Иван Петрович Натану на стул. Тот сел, и спинка стула неприветливо заскрипела; да и вообще, в лаборатории было не прибрано и бесприютно. Эйпельбаум скрыл свое изумление: ведь он и представить не мог, что в Кремле есть такие замызганные пространства.

Исполненный страха и хитрости Иван Петрович завел разговор о детстве. Потекли воспоминания. Воскресли семейные легенды.

Главной темы — зачем Натан пришел в Кремль и зачем он нужен Кремлю — Иван Петрович искусно избегал. Едва Натан пытался заговорить о делах и планах, Иван Петрович усиливал поток воспоминаний. Господин Синица был сладок и вкрадчив, и лишь один раз добродушие покинуло его лицо: когда Натан назвал его Нухемом. «Я Иван Петрович, — отрезвляюще официальным тоном произнес он. — Договорились?» — «Договорились, Ваня. Договорились».

И снова — родственники, шалости и разудалые мальчишеские игры. И снова прабабушка ласково ворчит, прадедушка мирно бубнит, а жизнь бесконечна, ласкова и беспечна…

— Надо же… — снова перебил политолога психолог, вызвав мой осуждающий вздох. — Бесконечна, ласкова, беспечна… Вы не пробовали свои силы в поэзии? Или прямо сейчас пробуете? Тогда браво, для первого раза это…

— Напрасно пытаетесь меня сбить, коллега, — невозмутимо ответствовал политолог, не глядя на оппонента (очевидно, он стремился сохранить необходимое для продолжения повествования возвышенное настроение). — Кремль можно познать только художественно. Научная мысль тут бессильна.

Я огляделся: больше разбить было нечего. Почти уже в отчаянии я призвал продолжать, и политолог, властно откашлявшись, выполнил мою просьбу…

На самой ностальгической ноте Иван Петрович вдруг стал энергично прощаться с Натаном. Оказавшись за дверью лаборатории, Эйпельбаум недоумевал: что сон сей значит? Его призвали в Кремль, чтобы повспоминать покойных родственников? Посудачить с братом-наркологом, зрачки которого так расширены, что даже их бабушка Геля сразу бы все поняла?

Иван же Петрович, спровадив Натана, ринулся к письменному столу, чтобы написать отчет о встрече. Он относился к Натану без сентиментальности, но арест родственника нарушал его представления о прекрасном. Иван Петрович понимал: Натан неизбежно будет арестован. Но пусть этот приказ отдаст кто-нибудь другой. Вербовка же влекла за собой ответственность, а сама мысль о ней, как мы помним, была для Ивана Петровича мучительна…

За полчаса брат Натана создал на своем престарелом компьютере виртуозно бессодержательную резолюцию. Перекладывание решения на чужие плечи было сколь очевидно, столь и неуловимо; оно таилось между строк и сквозило в самой интонации резолюции. Перед тем как отослать резолюцию, написанную по всем правилам самоустранения, Иван Петрович полюбовался ею.

Отправил, блаженно откинулся в кресле и закурил. Вспоминать общее с Натаном детство стало по-настоящему приятно: в облаках сигаретного дыма возникали картина за картиной, и были они так пленительно прекрасны, что Иван Петрович растроганно