Читать интересную книгу НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

врагами прогресса, я символически и катастрофически объелся.

Как сладостно было смешивать несмешиваемое! С каким наслаждением я поглощал — одно за одним! — запрещенные мне блюда!»

Прервав чтение, батюшка соорудил бутерброд из ломтиков семги и буженины, украсил свое рыбно-мясное произведение укропом, и с наслаждением, неспешно, поглотил.

Раздались вегетарианские вздохи, а батюшка, отерев губы салфеткой, продолжил:

«Я повел сокрушительный бой с великолепно накрытым столом и вышел из него единственным победителем: моя атака была столь молниеносной, что никому из моих соседей по столу не удалось воспользоваться даже крохами моего триумфа».

Отец Паисий произнес это с таким воодушевлением, что ученые поспешно принялись жевать и глотать, стуча приборами о тарелки. Однако вегетарианцы, чьи гастрономические убеждения подверглись философской атаке, были надменны и неподвижны.

«Какой неистовой жадностью заполыхал взгляд хозяйки дома! — декламировал батюшка, пододвигая к себе блюдо, на котором расположились половинки вареных яичек, покрытые красной икрой. — Похоже, Ханна была уверена, что я, как в прошлые застолья, буду поклевывать кашку и попивать водичку, предоставляя ей и ее мужу-тугодуму наслаждаться всеми дарами земли. Уничтожая остатки угощения, я ощущал себя Дон Кихотом, бесстрашно бросающимся на мельницы ее скупости. Впрочем, я быстро утратил интерес к этой бесперспективной битве, полностью сосредоточившись на своем внутреннем сражении: часть меня протестовала против пищевого буйства, часть торжествовала, а дух демонстрировал полное безразличие к заботам бренного организма.

Вслушиваясь в эту занятную какофонию, я сохранял ледяное спокойствие, поскольку в это мгновение принял себя целиком: со стремлением к диете и жаждой обжорства. Я не стал упрекать Создателя: зачем ты сотворил разлад между идеалом (диета) и реальностью (великолепно накрытый стол)? Я не рассуждал — я действовал.

С десертом я расправился в одиночку под гробовое молчание хозяев: терять мне было уже нечего, к Зельдовичам я больше ни ногой…»

— Вот так, — глубокомысленно заявил батюшка. — Больше он Зельдовичам ни ногой. Кстати, а кто такие Зельдовичи? Что нам о них известно?

Все стали энергично выдвигать версии и спорить: таким образом мы оттягивали момент капитального и сущностного спора, занимаясь поиском истины в делах пустяковых.

Примечание главного редактора: Рассуждая ретроспективно, я понимаю, что нас не на шутку впечатлила цитата из дневника Эйпельбаума, в которой он заявил, что истина настигла его за обеденным столом. Я обучался философии в Афинах, и потому сразу отметил подражание Сократу в этой записи: по легенде, великий грек мог замереть там, где его настигала истина, например, посреди шумного античного рынка, замереть и не двигаться, пока ученики — в первую очередь Платон — не начинали тормошить выдающегося диалектика.

Примечание завершено. Приступаем к исследованию кремлевского периода Натана: увы, этого нам не избежать.

Батюшка пил красное вино, сообщив, что только так он «сбережет остатки присутствия духа»; богослов томно посасывал трубку, не смущаясь тем, что она погасла еще утром; астрофизик рисовал дымящиеся ракеты, то ли космические, то ли боевые; да и остальные не демонстрировали приверженности научной дисциплине. Лишь мы с политологом пытались решить, по какому пути направить дальнейшие исследования.

Конечно, все мы ждали слов политолога, но в то же время опасались, что он вновь потянет на себя одеяло наших исследований.

— Ну что ж, коллеги, — вступил наконец политолог, и батюшка глотнул «еще винца для прибавленья сил». — Пришла пора забраться на родовое древо Натана.

— Голова и так в беде, — признался отец Паисий, понурил главу, и в этом противоестественном положении отхлебнул еще вина (я забеспокоился, что он запачкает мой любимый персидский ковер, но прогнал эти мелкие мысли). — В полной беде голова! А тут еще вы со своими… своими этими…

— Метафорами, — помог я отцу Паисию, умело скрывая опасения насчет красной капли, которая свисала с бокала, угрожая упасть на мой ковер (увы, мелкие мысли я так и не прогнал). Но батюшка, видимо, намеревался произнести другое слово, и потому сердито воззрился на меня. Великодушно позволив отцу Паисию продемонстрировать свою рассерженность на руководителя, я обратился к политологу: — Все же поясните, что вы имели в виду, говоря про «древо»?

— Всего лишь двоюродного брата Натана, Нухема Пинхасовича Эйпельбаума, главного нарколога Кремля. Кто скажет, что двоюродный брат Натана не является ветвью его древа, пусть бросит в меня камень. Нет желающих? — политолог соколиным взором обвел членов редколлегии и продолжил речь с вызывающей вальяжностью:

— Я должен отдать должное научной интуиции отца Паисия, который удивительно уместно вспомнил сейчас о брате Натана… Так о чем бишь я? А, ветвь… Так вот, сразу после окончания института двоюродный брат Натана сменил имя, отчество и фамилию. Он стал Иваном Петровичем Синицей, и эта перемена позволила ему исполнить мечту: внедриться во властные круги. Он внедрился, надо отдать ему должное, весьма глубоко, или, иными словами, высоко. Главный нарколог Кремля — это, знаете ли, головокружительная ступенька. Но ходят слухи, что его полномочия были еще обширней и таинственней.

— Ишь ты, — произнес отец Паисий то ли с завистью, то ли с осуждением — у нас не было интеллектуальной энергии разбираться в нюансах батюшкиных эмоций.

— Натан же Эйпельбаум, — тон политолога становился все более лекторским, — хоть и был, по справедливому замечанию енота, политически индифферентен, все равно не простил брату сближения с властью. Интеллигентская традиция, сами понимаете — презирать всех, кто сближается с власть имущими. И уж тем более тех, кто сам столь прочно входит во власть.

— Все это прекрасно, — заметил психолог таким тоном, каким уместней было бы произнести «все это погано», — и с точки зрения психологии небезынтересно. Но зачем нам знать все это про брата Натана? Приближает ли нас к раскрытию самого Эйпель…

— А кто, как вы полагаете, принял Натана в Кремле? — политолог обвинительно повернулся в сторону психолога. — Кто отправил его в политическое плавание? Неприметный до исчезновения, тихий, безгласный и опасливый Иван Петрович Синица. Идеал чиновника! Господин Синица десятилетиями только и делал, что поддакивал руководству: он так искусно кивал головой, что злые языки (а время сейчас такое, что других языков не осталось) говорили: Иван Петрович был взят за образец для изготовления безупречной партии китайских болванчиков. Вот какой это был человек! — произнес политолог с