Стороны. (Сам противогаз я выпихнул в иллюминатор «Мавритании» несколькими неделями ранее, прекрасно понимая, что, если враг
все-таки применит газ, я ни за что не успею надеть эту хреновину вовремя.) Я помню, как очень долго стоял у окна в конце нашего ангара, глядя на унылый косой дождь, и мой палец на спусковом крючке едва ощутимо чесался, а может, мне это просто казалось. Я слышал у себя за спиной досадливое царапанье множества авторучек по множеству бланков полевой почты. Внезапно, ни о чем таком не думая, я отошел от окна и надел плащ, кашемировый шарф, галоши, шерстяные перчатки и пилотку (последнюю, как мне до сих пор говорят, я носил под особым углом – чуть натянутой на оба уха). Затем, синхронизировав свои наручные часы с часами в уборной, я спустился по длинному влажному булыжному холму в городок. На молнии вокруг я внимания не обращал. Либо на них есть твой номер, либо – нет.
В центре городка, вероятно, самой сырой его части, я остановился перед церковью, почитать доску объявлений, главным образом, потому что мое внимание привлекли цифры на ней, черным по белому, но отчасти потому, что после трех лет в армии я пристрастился читать доски объявлений. В три пятнадцать, сообщалось на доске, состоится репетиция детского хора. Я взглянул на свои часы, затем снова на доску. Там был приколот лист бумаги с именами детей, которые, как ожидалось, придут на репетицию. Я прочел все имена, стоя под дождем, после чего вошел в церковь.
На скамьях сидело около дюжины взрослых, некоторые из них держали на коленях пары резиновых ботиков подошвами вверх. Я прошел вперед и сел в первом ряду. На помосте сидели на стульях в три ряда порядка двадцати детей, в основном, девочек, варьируясь по возрасту лет от семи до тринадцати. Руководительница хора, необъятная женщина в твидовом костюме, стала советовать им открывать рты шире, когда они поют. Разве кто-нибудь, спрашивала она, слышал, чтобы пичужка посмела петь свою чарующую песенку, не открыв для начала клювика широко-широко-широко? Очевидно, никто такого не слышал. Дети обратили на нее тупые мутные взгляды. Далее она сказала, что хочет, чтобы все ее детки впитывали значение слов, которые они поют, а не просто талдычили их, словно глупенькие попугайчики. Затем она выдула ноту в свою свирель, и дети, словно малолетние тяжелоатлеты, подняли сборники песнопений.
Они пели без музыкального сопровождения – или, лучше в их случае сказать, без помех. Голоса их звучали мелодично и не слащаво, почти до такой степени, что человек более религиозный, чем я, мог бы без особого труда испытать левитацию. Пара самых младших детей чуть отставала, но все равно у них выходило так хорошо, что придраться к этому могла бы разве что мать композитора. Я впервые слышал это песнопение, но надеялся, что в нем будет куплетов десять, не меньше. Слушая, я рассматривал детские лица, но особенно следил за одним, ближайшим ко мне, на крайнем месте в первом ряду. Это была девочка лет тринадцати, с прямыми пепельно-русыми волосами до мочек ушей, изысканным лбом и таким умудренным взглядом, какие бывают у крупье в игорном доме. Голос ее отчетливо выделялся среди прочих детских голосов, и не только потому, что она сидела ближе всех ко мне. В верхнем регистре ей не было равных по сладкозвучию и самообладанию, и она автоматически задавала тон. Тем не менее, юной леди, похоже, собственные певческие способности несколько наскучили, а может, наскучило это время и место; я видел, как дважды между куплетами она зевала. Зевала, как подобает леди, с закрытым ртом, но все равно было заметно; крылья носа ее выдавали.
Едва песнопение кончилось, руководительница хора стала пространно рассуждать о людях, которые не в силах удержать на месте свои ноги, и свои рты – на замке во время церковной службы. Я решил, что певческая часть репетиции подошла к концу, и пока резкий голос руководительницы не успел развеять волшебство детского пения, я встал и вышел из церкви.
Дождь лил пуще прежнего. Я прошел по улице и посмотрел в окно комнаты отдыха Красного креста, но солдаты стояли у буфетной стойки по двое-трое в ряд и даже через стекло было слышно, как скачут пинг-понговые мячики в соседней комнате. Я перешел через улицу и вошел в гражданскую чайную, в которой никого не было, кроме немолодой официантки, так на меня посмотревшей, словно ей не понравился мой мокрый плащ. Я повесил его на напольную вешалку со всей бережностью, а затем уселся за столик и заказал чай и тост с корицей. Это были мои первые слова, сказанные кому-либо за весь день. Затем я порылся во всех карманах, включая карманы плаща, и наконец нашел пару несвежих писем, чтобы перечитать их: одно от жены, писавшей мне, как испортился сервис в кондитерской «У Шраффта» на Восемьдесят восьмой улице, и одно от тещи, просившей меня, пожалуйста, прислать ей немного кашмирской пряжи, как только выберусь из «лагеря».
Пока я пил первую чашку чая, в чайную вошла та самая юная леди, которую я видел и слышал в детском хоре. Волосы у нее насквозь промокли, и выглядывали кончики ушей. С ней был совсем маленький мальчик, несомненно, ее брат, чью кепку она сняла двумя пальцами, словно лабораторный образец. Замыкала шествие деловитого вида женщина в мятой фетровой шляпе – предположительно их гувернантка. Хористка, сняв на ходу пальто, выбрала столик – удачно, на мой взгляд, поскольку он находился в восьми-десяти футах прямо перед моим. Она и гувернантка сели. Маленький мальчик, вероятно лет пяти, еще не был готов усаживаться. Сбросив свой бушлат, он с невозмутимым выражением прирожденного буяна стал методично донимать гувернантку, толкая свой стул по полу туда-сюда и глядя на ее лицо. Гувернантка, не повышая голоса, два-три раза велела ему сесть, но она лишь зря сотрясала воздух, и только когда сестра мальчика обратилась к нему, он подошел и прижался поясницей к своему стулу. Затем он взял салфетку и положил себе на голову. Сестра убрала ее, развернула и постелила ему на колени.
Не успели им подать чай, как хористка заметила, что я уставился на ее компанию. В ответ она уставилась на меня этим своим умудренным взглядом крупье, затем неожиданно улыбнулась мне, такой расчетливой улыбочкой. Довольно лучезарной, какими иной раз бывают расчетливые улыбочки. Я тоже улыбнулся ей, далеко не так лучезарно, чтобы не показывать черную временную пломбу между двух передних зубов, поставленную мне армейским дантистом. Не