зеленых глаз, что сверлили мне переносицу.
Меня вдруг окатило еще одной горячей волной — смешением стыда и первых всплесков праведного негодования:
— Не подумала ли ты, что я взялся за меч…
Рассмеявшись, она тряхнула головой:
— Дабы вонзить его мне в спину? Жизнью больше, жизнью меньше — разве палач ведет счет? Нет, палач Рург. Я доверяю тебе достаточно, чтобы спать подле тебя ночью и не бояться за девичью честь или жизнь.
— Что ж… благодарю…
— Но ты не ответил. Что насторожило тебя?
— Испугало — поправил я ее, тычком колена заставляя лошадь двинуться дальше по тропе.
— Не каждый муж признается в обуявшем его страхе, а лишь сильнейший.
— Глупая долинная поговорка — рассмеялся я, чувствуя, что страх окончательно рассеялся, а спина медленно высыхает — И я не знаю, чего испугался. Словно… укол… ледяной укол…
— Нехорошо — лицо сильги помрачнело, а вот ее глаза напротив налились светом.
— Брось — фыркнул я, хотя внутренняя сторожкость никуда не делась — Туман, вечерняя пора, зябкость… вот и чудится всякое.
— Так что почудилось?
— А сам не знаю. Просто… я будто ощутил на себя ледяной взгляд — медленно проговорил я, отодвигая рукой мокрую ветку с побуревшими листьями — Тяжелый недобрый взгляд.
— Нехорошо — повторила сильга — Ничего больше не ощутил?
— Нет.
— Головная боль?
— Нет.
— Болезненная вялость на мгновение? Отяжелевшие руки? Неожиданная сонливость. Сонное безразличие?
— Ого… нет, ничего такого.
— Ощущение, будто тебя сейчас вывернет наизнанку?
— Да нет… это-то откуда? По голове меня не били, вина выпил немного.
— Ну… может и почудилось.
— А если бы я ощутил что-то из тобой перечисленного?
— Кхтун.
— О… — я невольно закатил глаза под лоб, но удержался от смешка — Опять они.
Сильга не обиделась. Усмехнувшись, она убрала руки под плащ, втянув туда же поводья и, чуть сгорбившись, чтобы сохранить тепло, заговорила, покачиваясь в седле:
— Кхтун овладевает твоим телом двумя путями, палач. Либо медленно и неслышно втекает будто сладкая патока в кувшин с узким горлышком, напевая неслышимые никому кроме тебя убаюкивающие разум песни-заклинания….
— Песни-заклинания?
— Либо же кхтун врывается в твой разум как бандит в мирный дом, ударом ноги выбивая дверь и впрыгивая внутрь! Но там его ждет зубастый злой пес, что всегда готов защитить свой дом.
— Постой… где ждет злой зубастый пес?
Выпростав одну руку из-под плаща, девушка трижды стукнула себя указательным пальцем в лоб:
— Там. В твоей голове. Ее надежно охраняют, палач. И потому кхтунам не так уж и легко украсть чужое тело.
— Какой еще пес?
— Ты — улыбнулась Анутта — Ты сам, Рург. Твой характер, твоя душа, твои страхи, твоя ярость. Все то, что составляет тебя из таких разных разноцветных ледяных и раскаленных кусочков, дает вторгшемуся кхтуну яростный отпор! По нашим знаниям, детский разум еще не вырастил себе подобного защитника, а вот разум взрослого уже под надежной охраной. Переступив порог чертогов твоего разума и души кхтун подвергает себя страшной опасности. Ведь коли он не справится с терзающим его охранником… ему конец!
— Погоди… верно ли я понял, что…
— Кхтун погибнет — кивнула сильга и с ее капюшона сорвались тяжелые капли осевшего тумана — А ты свалишься с тяжелой лихорадкой на день или два. Иногда дольше. Тут все зависит от силы твоего разума, палач.
— Никогда не слышал ничего подобного.
— Потому как не любопытствовал.
— Твоя правда. Всегда считал кхтунов просто страшилками для детей. Чтобы маленькие озорники и непоседы не выходили одни из домов, не совались в лес, не убегали купаться.
— К великому горю, кхтуны не просто страшилки, Рург…
— Но зачем тогда им медленно заморачивать детей, раз у них нет злого пса защитника? — я даже обрадовался, отыскав слабое место в словах сильги — Ведь они легко могут ворваться силой!
— Могут — согласилась Анутта — Может даже завладеют детским тельцем ненадолго. Но вскоре ребенок погибнет.
— Почему?
— Тело и душа ребенка подобны утлой хрупкой лодчонке и неумелому рулевому. Представь, что ты обитающее в бурной реке чудище, что желает захватить этот утлый хрупкий челн… но одно неверное движение и…
— Челн перевернется и потонет…
— Или же просто сломается. Моя наставница сравнивала детские чертоги разума с яичной скорлупой, лодчонкой из древесной коры… или же дорогой к далекому острову по только что вставшему тонкому речному льду. Поэтому с детьми кхтуны не спешат. Зачем? Ведь все дети мечтают о тайном друге, что сначала живет в мутном льду дождевой бочки за домом, следом переселяется тихим соседом в твою голову, чтобы не расставаться с тобой даже ночью и тихо шептаться под одеялом…
Я передернул плечами от охватившего меня отвращения.
— А чуть попозже поселившийся в голове дитя кхтун робко попросит разрешения разочек самому подвигать твоей рукой — ну чтобы помочь нарисовать рисунок, который обрадует маму. И не обманет — рисунок получится красивый, но необычный и чем-то пугающий. Кхтуны не могут рисовать иначе — они видят мир иначе. И посему мы всегда рассматриваем детские рисунки и не пропускаем мимо ушей слова радостной матери, что во всеуслышание объявляет о проснувшемся у ее сына или дочери удивительных умениях рисовальщика… Еще через неделю, а может и через две кхтун попросит себе и вторую руку. На время. Потом ногу. Или шею. Так он изучает тело… так он примеряет свой будущий костюм. Вживается в него. Делает тело ребенка своим… и под конец останется самое легкое — подчинить детскую душу свое воле и запереть ее где-нибудь в самом дальнем и темном мысленном чулане, где никто не услышит ее перепуганный вой…
— Проклятье… если все это правда…
— Никто не заставляет тебя верить, палач Рург. У тебя свое дело. У меня свое. Долго нам еще следовать этой тропой?
— Мы почти в самом низу — ответил я и, втянув ноздрями воздух, поморщился — Чувствуешь?
— Вонь…
— Вонь — подтвердил я — Нам осталось спуститься еще немного. Если есть чем замотать нос и рот, то самое время это сделать. Запах станет гораздо сильнее.
— Как же он здесь живет?
— Не знаю. Хотя… — пожав плечами, я замолчал.
— Ты так и не рассказал про Нимрода Ворона — напомнила сильга.
— Тут все просто — вздохнул я — Чуть больше трех лет тому назад я жестоко избил Нимрода, связал ему руки, заткнул рот кляпом, после чего привязал к своей лошади и более двух лиг тащил его за собой по тракту, порой волоча по камням и лужам. Так я дотащил его до главной площади Буллерейла, рядом с коей располагается городская