госпиталя через две недели, похудевший, с темными кругами под глазами и замедленными движениями, очень спокойный, – таким спокойным может быть только человек, который прошел через все испытания, придуманные жизнью и судьбой для того, чтобы человек оставался человеком.
Впрочем, аэростатчицы знали: Телятников, имея такой характер, вряд ли когда изменится, каким он был, таким и останется, был и будет одинаков и в тридцать пять лет, и в шестьдесят пять, и в восемьдесят.
А еще через две недели на пост приехал полковник Бирнбаум – плотный, как кряж, с широкими плечами, с головой, крепко посаженной на мощный торс, у него даже шеи, похоже, не было, этот человек оставлял после себя ощущение силы, – такой, как он, народ не привык останавливаться ни перед какими препятствиями… В общем, полковник производил впечатление.
Аэростатчицы видели его так близко впервые, были покорены богатырской статью, они даже притихли, поприжали смешливые языки.
Эмка Бирнбаума остановилась метрах в двадцати от аэростатов, качнулась, заскрипела жалобно всеми своими сочленениями, когда внутри нее шевельнулся большой грузный человек и, покашляв предупреждающе в кулак, открыл дверь машины.
Дежурная по посту Феня Непряхина, ойкнув испуганно, помчалась к эмке, – поняла, что прибыло начальство, надо, как и положено по инструкции, четко и членораздельно доложить, что происходит на доверенной ей (на ближайшие два часа) территории.
Полковник, кряхтя, вылез из машины и придержал робкий Фенин доклад большой сильной ладонью:
– Все понятно, девочка, хватит. – Трубно откашлялся и сказал: – Веди, показывай, как вы тут живете?
Непряхина оробела еще больше, сжалась, становясь совсем маленькой и почти проглотила язык, – школьница и школьница, несчастная второгодница, а не боец прифронтовой воинской части. На выручку Фене из землянки успела выскочить Ася Трубачева, – она уже пришла в себя от пережитого и опять стала походить на прежнюю Асю, гордую неприступную москвичку, каковой иногда казалась аэростатчицам, они в такие минуты старались держаться от нее подальше.
Полковник остался доволен чистотой и порядком, царившими на посту, снова бухнул кашлем в кулак и простуженным грубым голосом объявил:
– А теперь, народ служивый, выходи строиться! Предстоит хорошее дело: будем поздравлять однополчанина.
Народа собралось немного: пятнадцать человек, средних командиров ни одного – только младшие, с признанным старожилом Асей Трубачевой, – последним вышел Телятников, молча козырнул и встал на правый фланг строя. Полковник одобрительно глянул на него, заложил руки назад и заговорил негромко, с некой душевной ласковостью, которая обычно появляется у родителей, когда надо отметить кого-то из детей…
Продолжая говорить, Бирнбаум прошелся в одну сторону короткого строя, потом, развернувшись, проследовал обратно, внимательно приглядываясь к лицам девушек и одновременно улыбаясь. Ведь все эти девчонки были его детьми, а он – их отцом. Отцом-командиром.
Бирнбаум рассказывал о подвиге, совершенном сержантом Телятниковым, старался находить теплые нестандартные слова и находил их, вот ведь как, говорил настолько тепло и толково, что девушки старались не пропустить не то, чтобы ни одного слова – ни одного звука. Умел все-таки полковник увлекать людей. Упомянул он и старшего лейтенанта Галямова…
Потом достал из кармана шинели сверток, обернутый лощеной бумагой, сделал короткое движение, будто фокусник, и бумага куда-то исчезла. На ладони у Бирнбаума поблескивал золотыми лучами и алыми хрустальными плоскостями яркой звездочки орден.
– Эта высокая награда принадлежит вашему товарищу, старшему сержанту Телятникову, – полковник сделал паузу, прошелся вдоль строя и произнес: – Я не оговорился: старшему сержанту Телятникову… Товарищу Телятникову присвоено очередное воинское звание. – Полковник вновь умолк, затем откашлялся и трубно скомандовал: – Старший сержант Телятников, выйти из строя!
Телятников сделал три четких шага, пристукнул пятками валенок и развернулся лицом к шеренге аэростатчиц. Полковник подошел к нему, замер на мгновение, соображая, как лучше прикрепить орден к телогрейке, – тупым шпеньком он вряд ли проткнет толстую ватную плоть, никаких карманов и клапанов, чтобы прикрепить орден к ним, не было, и тогда Бирнбаум передал орден Телятникову в руки:
– Держите, товарищ старший сержант, вы лучше меня сообразите, как прикрепить орден к форменной гимнастерке… Поздравляю вас!
Щеки у Телятникова покраснели, он вытянулся и вновь, отчетливо слышно, с ватным звуком пристукнул валенками друг о дружку, выпрямился и произнес громким, внезапно наполнившимся учительским звоном голосом:
– Служу Советскому Союзу!
Командир полка протянул ему свою огромную волосатую ручищу, старший сержант попробовал обхватить ее, справился только со второй попытки, полковник аккуратно тряхнул сержантскую ладонь и запоздало сообщил аэростатчицам:
– Товарищ Телятников награжден командованием страны орденом Отечественной войны первой степени. – Покашлял немного, прочищая голос и пытаясь освободиться от кашля, затем проговорил с сиплым вздохом: – Геройски погибший старший лейтенант Галямов также награжден орденом Отечественной войны. – И, чуть понизив голос, добавил: – Второй степени.
Хотя весна уже и наступила, – впрочем, только по календарю, – на деле же зима никак не хотела отползать на север, в льды и снега, чтобы схорониться и провести там лето, не растаять, ночью морозы прижимали так сильно, что рабочие, спешившие поутру, в предрассветной темноте, на свои заводы, находили по дороге к метро замерзших воробьев и даже собак…
Холодно было в Москве.
Еще хуже было на фронте. Гитлер давил на всех направлениях, рвался к Москве и к югу, откуда шло снабжение нефтью, к Волге, по которой, как по главной дороге, проходили все грузы, к Мурманску, вставшему костью в глотке фюрера, и норовил отрубить от страны сопротивляющийся Крым. Обстановка складывалась очень трудная.
Тоня Репина иногда просыпалась ночью и думала о доме. Любимый человек в их семье – это дед. Заботливый, ласковый, Тоня звала его «дедушко», с «о» на конце слова, и в письмах к нему обращалась так же – «дедушко».
Когда Тоня училась в школе-семилетке, он несказанно радовался ее успехам, даже с дневником Тониным ходил по деревне, показывал знакомым. А когда внучка ушла в действующую армию, совершал променад по дворам с ее письмами в руках, также показывал… Произносил гордо:
– И от нашей семьи на войну делегирован солдат. – Крутил головой восхищенно и смахивал с глаз мелкие соленые слезки, пытавшиеся застрять в уголках ресниц.
Об этом писала из дома Тоне мать. Письма ее были короткими, сухими, – мать вообще не любила писать. Не то что отец. Иван Репин был человеком мягким, работящим, здорово помятым на Гражданской войне… Отца не стало в начале тридцатых годов, когда голод, засуха, неурожаи прокатились по селам тяжелым, уничтожающим все живое валом, тысячами опрокидывая людей в могилы.
Но, несмотря на голод и неурядицы, отец, несмотря на то что тоже ушел в могилу, сумел оставить после себя сад.
Он смог прямо около дома, на небольшом куске земли, посадить и выходить двадцать яблоневых корней, – прививал их, обмазывал известкой, подкармливал навозом, поливал, на себе – на коромыслах – притаскивая воду из речки. Позже отец установил на тележку бочку, мертво прикрутил ее