дикие животные, а в небе парят райские птицы. Несколько месяцев она прятала его фото в одном из карманов одежды, развешанной в шкафу. Затем Нура напугала ее, что мать в один прекрасный день может обнаружить фотографию и что лучше места не найти, чем ствол старой пальмы у них на участке. Именно к этому дереву и совершала Холя паломничества все свое отрочество. Когда мать Нассера вышла на кухню за тарелкой с финиками, он взял Холю за руку и сказал: «Не выходи замуж за Абдель Рахмана! Я твой суженый. Я твой двоюродный брат, не он». Холя не забыла эти слова и не верила, что Нассер мог оказаться предателем. Два года, три, пять лет. Пусть так! Что, если обстоятельства мешают ему вернуться? Конечно, сейчас для него главное – получить образование, а письмо он Холе не может послать, потому что опасается гнева ее матери. Нет, он ее не забыл. Они сосватаны. Она будет ждать.
Когда он получил аттестат зрелости с высокими баллами и в честь этого события угощал всех соседей газированными напитками, она училась еще в младших классах. От радости у нее кружилась голова, она выпила три банки и подарила ему серебряную ручку, которую ей привезла из Маската Нура. Он поцеловал ручку у нее на глазах, и она зарделась от смущения. Он рассказал, что выиграл грант в Канаду, поэтому она должна готовиться к свадьбе летом, чтобы он взял ее с собой. Она расплакалась. Затем Холя написала ему длинное послание, пририсовав в конце красным карандашом сердце, пронзенное стрелой, но не нашла у себя фотографии, чтобы вместе с письмом вложить ее в конверт, как героиня романов. Тогда она поступила в точности как он: оторвала от школьного пропуска карточку, с которой удивленно глядела ученица шестого класса с длинными косичками и ожерельем из голубых бусин.
Холя, вздыхая, ворочалась на кроваво‐красном ковре. Слухи ходили разные: что он провалился на первых же экзаменах, что он занимался чем угодно, но не учебой, что он даже матери своей не звонил, что министерство отозвало его грант из-за неуспеваемости, что он уже не вернется. Пусть болтают что хотят! Нассер приедет. Приедет к ней. К красавице Холе, которая ждет его, бережет себя для него и ухаживает за собой ради него, скоро их свадьба.
У нее в шкафу спрятана копилка в форме домика. Никто не знает, что это его подарок на окончание первого класса. Она поклялась, что каждые сто песо, в нее положенные, будут потрачены только на приданое. Кто такой этот сын Иссы-мигранта, что дерзнул сделать ей предложение? Разве он не знает, что она уже обещана? Наглость! Вот так запросто! Как они только посмели явиться к ним в дом свататься, когда уже есть уговор с двоюродным братом? Аллах Всемогущий! Если семья будет настаивать на браке с Али, она покончит с собой!
Абдулла
В иллюминатор виднеется цепь огней, текущих от городов к морю извивающимися потоками, как паводок, но только совсем не похожий на тот, в котором захлебнулся Зейд.
Это случилось примерно за год до того, как я впервые увидел Мийю. С тех пор его распухший в воде труп неотступно преследует меня каждую ночь во сне. А последнее время, когда я возвращаюсь с вечеринок, на которые стал украдкой отлучаться из дома, чтобы послушать уд[12] Сувейда, он из ниоткуда выскакивает передо мной в темноте. Стоило мне увидеть Мийю, красивую, но печальную и бледную, сидевшую, сгорбившись, над швейной машинкой так, будто она обнимала дитя, Зейд перестал меня пугать. Ни на ночной дороге, ни во сне он больше не являлся мне.
Меня охватывало ощущение легкости. Казалось, что я растворяюсь в мелодии уда, что вот-вот исчезну в луче света, идущем от бледного лица Мийи, что еще мгновение – и селевой поток подхватит и унесет ее швейную машинку, чтобы поставить меня на ее место. Я физически чувствую, как своими пальцами, такими же тонкими, как у музыканта Сувейда, с нежностью прикасающегося к своему инструменту, Мийя заново воссоздает меня из глины Творца.
Только бы отец меня не увидел!
Я думал, что он лег уже в постель, но по какой-то причине он не остался у себя в комнате после вечерней молитвы. Я вышел. Зарифа, как обычно, заперла за мной дверь. Перед тем как лечь спать, она должна была повернуть ключ в замке.
Однако по возвращении я обнаружил себя перед закрытой дверью. Я застыл в испуге, не зная, как быть. Неужели Зарифа забыла?! Или кто-то после нее подошел и запер дверь?
Моя растерянность была недолгой. Дверь неожиданно распахнулась. Из темноты на меня уставился отец.
«Сын Фаттум… Эх, сын Фаттум! Считаешь, взрослый? Ослушаться вздумал?! Эх, сын своей матери!»
Он долго орал, потом с ревом так вдарил мне в висок, что я потерял сознание, и оставил меня истекать кровью под дверью. А когда я очнулся, то услышал, как где-то навзрыд плакала Зарифа.
Я завопил было: «Я уже не мальчик! Имею право выходить вечером куда хочу! Как все!», но понял, что так ослаб, что голос мой едва слышен.
Не прошло и двадцати пяти лет, как я сам уже кричал с лестницы: «До сих пор гуляешь?! Ослушаться вздумал?!»
Салем вернулся в два часа ночи, и я принял его за пьяного. Я стал ругать его, но не узнал собственного голоса. Будто вместо меня исходил злобой кто-то другой. Мне показалось, что это идущий из темноты голос отца, который замахнулся, чтобы нанести мне удар в голову.
На следующее утро, когда я наматывал вокруг головы мусар и уже собирался выходить из дома, ко мне зашел Салем. Он был все в том же состоянии. Проговорив: «Я сожалею! Очень!», он покинул комнату.
Когда же я повторил Мийе: «А я тебе говорил, из твоего сына не будет толка!», она стала его оправдывать: только закончились экзамены, все его сверстники гуляют допоздна, он уже не мальчик.
Гадюка
Зарифа долбила кулаком со всей силы: «Выходи, Сангяр!» Он поспешил открыть дверь: «Сейчас, мам!»
В комнате она не хотела говорить. Они ходили сначала во дворе, потом вышли прогуляться по улочкам, которые едва освещались из тех домов, где горел свет.
– Это правда, Сангяр, что я слышала? Ты собрался уехать из страны и бросить нас?
– Да, это так. Если хочешь, поедешь со мной.
Она чуть не задушила его: «Сначала назвал ребенка каким попало именем, теперь сбежать решил!»
Он резким движением сбросил ее руки.
– Послушай, мать! Какая разница, какое имя девчонке дадим. Если б