Столб, к которому ее привязывали, когда она становилась буйной, и дверь – вот и вся обстановка. Едва услышав скрип, она цеплялась за прутья в окне и звала: «Тут! Я тут! Я Масуда!» Дважды в день, на обед и ужин, Шанна приносила ей еду из дома торговца Сулеймана. Ставила перед ней полную тарелку и забирала пустую, едва ли перемолвившись с ней хоть словом. Соседки заходили в основном ради того, чтобы получить плату за присмотр и лишь иногда поболтать. Девчонка же – чтобы справить нужду у стены, а порой – чтобы раздразнить и довести ее до истерики. Шанна могла объявиться у матери внезапно, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке, и налить воды в посудину. В середине месяца она купала ее, мыла и расчесывала волосы, подметала дом и поливала двор.
«Я Масуда! Я Масуда! Я тут!» – завывала она, даже когда дверь дребезжала от легкого дуновения ветра. Откуда в темноте, без фонаря, ей было знать, что это не Шанна и не соседки? И она кричала, что было мочи: «Я тут! Я Масуда!»
Абдулла
Меня беспокоит Салем. После получения аттестата с низкими баллами его с трудом удалось устроить в частный колледж. Все с ним не так! Лондон говорит мне: «Пап! Ты пессимист!» Ничего, подрастет, поумнеет. Переживет опыт несчастной любви и перевернет новую страницу. Как я счастлив видеть, как утром она берет свой белый халат и с улыбкой на лице направляется в клинику. Хвала Аллаху, который даровал нам великую способность – забывать!
В детстве я слышал, как Хабиб мог загомонить: «Забытье?! Да где ж оно, будь оно неладно?!» Хабиба я всегда недолюбливал. Если он видел меня с Зарифой, оттаскивал меня от нее, зная, что я не расскажу об этом отцу. Зарифа не смела встать на мою защиту. Как я радовался, что он пропал! Его сыну Сангяру шел пятый год, когда люди стали шептаться, что Хабиб пустился в бега. Его мать-старушка с истошным воплем принялась кататься по песку и раздирать на себе одежду, будто предчувствуя, что он уже никогда не вернется. Однако его исчезновением никто не был удивлен. Его не раз приводили обратно после неудачных попыток обрести свободу, вырванную у него пиратами и торговцами. Через несколько лет кто-то рассказывал, что видел его в Дубае в кофейне, где собирались белуджи. В то время у каждой народности было свое особое место в этом городе. Другие уверяли, что он подался в Мекран[11], в Белуджистан, женился и завел там детей. Также ходили слухи, что после побега он скончался от туберкулеза, не дожив до смены власти и открытия больниц. Зарифа не пролила ни единой слезинки. Я не слышал даже, чтобы она о нем упоминала. Уже будучи взрослым, я спросил у нее, почему она его не ищет, и она ответила своей любимой поговоркой: «Меньше знаешь – крепче спишь». Она одна воспитывала Сангяра, как могла. Он возмужал и уехал в Кувейт. Зарифа не посыпала голову пеплом и не рвала на себе платья. Она ждала и, когда через восемь месяцев умер мой отец, воссоединилась с сыном. Однако вскоре вернулась обратно, понося «змею подколодную» на чем свет стоит. Дальше я ее новостями не интересовался. Все мысли были заняты только обвалом биржи и рынка недвижимости, строительством нового дома в столице, свадьбой Лондон, потом ее разводом, учебой Салема, болезнью Мухаммеда – кучей проблем. И тут неожиданно я узнал, что она ушла от нас в мир иной. Я был на похоронах отца, умершего в больнице, на похоронах дяди, которого разбил инсульт, захлебнувшегося в грязевом потоке Зейда, Манина, убитого метким выстрелом из пистолета, Хафизы, которая стала жертвой СПИДа, Марвана, сведшего счеты с жизнью кинжалом отца, на похоронах отцов и матерей друзей, только на прощании с Зарифой меня не было. Мне просто никто не сказал. Я не знал, что она болела, и, когда ее хоронили, мне не сообщили. Во сне ко мне пришел отец – разгневанный, с налитыми кровью глазами. Он тряс передо мной веревкой и спрашивал о Зарифе. Эх, Хабиб, а мать твоя старушка все еще жива! Просипел бы ты теперь, как раньше: «Забытье?! Да где ж оно, будь оно неладно?!»
Мийя и Лондон
Гостьи поглощали сладости и фрукты, Зарифа подливала им кофе, успевая между делом встревать во все разговоры. Женщины перебивали друг друга, смеялись, жаловались на мужей и детей, рассказывали, кто женился, кто развелся, а кто родил. Хвалили ткани удивительных расцветок, завезенные в лавки Хамдана, спорили о передачах, которые смотрели уже не только в доме шейха Саида и торговца Сулеймана, а повсюду, и обсуждали построенные на месте глиняных жилищ дома из цемента. Хозяйка дома Салима смотрела на них участливым взглядом. Вчера второй раз за все время после свадьбы Аззан преподнес ей золотое колечко с крупным голубым камушком. Не секрет, что Салима недолюбливала золотые украшения и те, которые получила на свадьбе по праву, не доставала, упрятав на дно большого сундука. Они с Аззаном не дарили друг другу подарки. Муж выделял ей необходимые суммы, не заставляя отчитываться за расходы на домашние нужды. И тут подарок! Салиме было как-то тревожно. Стоило ей выйти на кухню за очередным подносом с нарезанными фруктами, как жена муэдзина и вдова судьи Юсефа кинулись перешептываться: «Сестра! Как муж мог позволить жене назвать свою дочь так чудно? У него что, характера нет? Во всем жене угождает? Будь он тверже, запретил бы, и все. Подумать только! Город, где живут христиане! Лондон! Никто вообще ребенка не называет как город!»
Мийя, лежа в постели, жевала в одиночестве финики. Асмаа не удалось уговорить мать сесть поесть вместе. А ее попытки привести в пример хадисы из жизни Пророка окончились тем, что жена муэдзина обвинила ее в отступлении от истинной веры и заявила, что ее слова – мешанина из надуманных книг со святыми устоями. Однако самой Мийе до всего этого не было никакого дела, о еде она вообще не думала – что ест и с кем. Она не представляла, как женщины могут без перерыва пихать в себя сладости и болтать, болтать и набивать щеки. Она любовалась тем, как малышка приподнимает верхнюю губку, распахивает и зажмуривает глазки. Девочка уже меньше хныкала, вовсю барахталась и дрыгала ручками и ножками. Мийя не могла наглядеться, как она это делает, а мать все время наказывала потуже пеленать ребенка. Эту белую пеленку Мийя выбрала сама на рынке в Руви, когда приехала рожать в Маскат. Она закупила еще ворох белых маечек, добавив к