Он искоса смотрит на меня, и я киваю, что он может им сказать. — Тесса сильно заболела, и у нее отказали обе почки. Поскольку они были близняшками, Харпер подходила как никто другой, и поэтому она пожертвовала свою почку. К сожалению, почка заразилась.
— О, Харпер.
Касс тянется к другой руке. — Мне так жаль.
Несмотря на все, что происходит, и тот факт, что весь мой мир, кажется, перевернулся с ног на голову, странно приятно, что они со мной, особенно когда я вижу, как Касс вкладывает другую руку в руку Коннора. — Ты тоже ее потерял, — бормочет она, и вместо того, чтобы отстраниться, как обычно делает Коннор, когда упоминают Тессу, он просто стоит и позволяет Касс держать его за руку.
Я смотрю на табличку, пока она не расплывается у меня перед глазами. Я никогда не чувствовала, что Тесса жила здесь. Несмотря на то, что она умерла до того, как мы купили особняк Мариньи, странно, что именно там я чувствую ее присутствие, в знойном речном бризе и мягком аромате магнолий. Это место просто напоминает мне о жизни, которую я рада оставить позади, о времени боли и одиночества. Без мамы и Тессы Батон-Руж — просто еще один бездушный город. Этот визит кажется последним прощанием.
Воскресной ночью в Батон-Руже я снова проваливаюсь в глубокий сон без сновидений, как будто моему разуму нужно сделать перерыв. Мы уезжаем до рассвета и возвращаемся в сонной тишине, Коннор потягивает кофе, а остальные всю дорогу дремлют.
У меня такое чувство, будто я пробираюсь сквозь туман, направляясь к месту назначения, которое я не совсем вижу. Все кажется немного нереальным, даже течение времени. Я знаю, что есть вещи, которых я не понимаю. Но каждый раз, когда я пытаюсь разобраться в них, туман снова опускается, скрывая правду, которую я не уверена, что хочу найти. Я знаю, что Антуан встретит меня после школы. Не уверена, то ли мне не терпится услышать его историю, то ли я хочу, чтобы она просто растворилась в тумане, зачаровывая меня по ходу дела, так что я ничего из этого не запомню.
Я прохожу занятия, притворяясь, что забочусь о них. Джереми приходит на урок английского, но занимает свободную парту как можно дальше от меня. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он старательно игнорирует меня, и когда я иду поговорить с ним после урока, он смотрит прямо на меня и хмурится с такой неприязнью, что я опешила. Он грубо протискивается мимо меня и, не оглядываясь, уходит по коридору.
Пытаясь понять причину его враждебности, я вспоминаю, как мы виделись в последний раз. Вечеринка в Пьерду, кажется, что это было целую вечность назад, хотя прошло всего три дня. Тогда Джереми помог мне, встав между мной и людьми из бухты. Он посоветовал мне выслушать Антуана, а не осуждать его. Нет никакого смысла в том, что теперь он будет сердиться из-за нашего с Антуаном разговора сегодня днем. Это если Антуан вообще рассказал ему об этом. Я действительно не могу представить Антуана как человека, способного делиться.
Я добавляю очевидный гнев Джереми к длинному списку вещей, которых не понимаю.
К концу дня я разрываюсь между страхом и облегчением оттого, что наконец-то получу ответы на некоторые вопросы.
Я не вижу Антуана, когда выхожу из класса. Только когда я добираюсь до стоянки, я понимаю, что он на самом деле находится под моим Мустангом, что-то прикручивая на место. Я смотрю на обтянутые джинсами ноги и прижимаю книги к груди.
— Что ты делаешь?
— Я же сказал тебе. У твоего Мустанга течет масло.
Он выскальзывает из-под машины, и я стараюсь не смотреть туда, где задирается его рубашка, открывая точеный торс, который, вероятно, добавится ко многим вещам, не дающим мне спать по ночам.
— Текло, — поправляет он, вытирая руки о край рубашки. — Теперь это исправлено, и я могу слушать, как ты ведешь машину, не морщась от сочувствия.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я смотрю на него в изумлении. — Мы собираемся поговорить о многовековом проклятии, и ты выбираешь этот момент, чтобы починить мою машину?
— Я беспокоился, что после сегодняшнего у меня может не быть другого шанса. И мне было бы больно уезжать из города, зная, что он неисправен.
Он криво улыбается мне и указывает на свой пикап. — Ну что?
— Я поеду на своей.
Я еще крепче прижимаю свои книги к груди. Мне не нравится мысль застрять с ним где-нибудь наедине, если этот разговор закончится плохо. Он поднимает брови, как будто точно знает, о чем я думаю.
— Достаточно справедливо. Значит, у тебя дома?
Я киваю. Коннор все равно будет работать допоздна. Антуан ждет, пока я выйду, а затем следует за мной всю дорогу до дома, пока я репетирую то, что собираюсь сказать. Когда мы приезжаем, он следует за мной на крыльцо, а затем останавливается у двери.
— Возможно, будет лучше, если мы поговорим здесь.
— Хорошо.
Я замолкаю, не уверенная, стоит ли мне предложить ему выпить. Вряд ли существует этикет для такой ситуации. Он решает эту проблему, прислонившись к ионической колонне у лестницы на крыльцо, такой же гибкий и без усилий элегантный, как всегда, такой смуглый, сильный и жизнерадостный, что каждая из моих странных мыслей о прошлых днях кажется совершенно нелепой. Я сажусь на скамейку у стены, лицом к нему.
— Почему бы тебе для начала не задать мне вопрос, — говорит он, — и я отвечу на него.
Я балансирую на краю пропасти, боюсь прыгнуть, но не могу удержаться на краю. Я делаю глубокий вдох и прыгаю.
— Хорошо.
Я смотрю ему прямо в глаза. — Что спрятано в нашем подвале?
Часть меня ожидает, что он предложит еще больше полуправды.
— Два тела.
Его тон спокоен и деловит, и его глаза не отрываются от моего лица. — Женщина по имени Кезия и мужчина по имени Калеб.
Я проглатываю свой шок.
— Эти имена звучат…древне.
Я так ошарашена его ответом, что это единственная связная мысль, которая у меня есть.
— Кезия и Калеб были очень старыми. Они выдавали себя за рабов, но они ими не были.
— Кем они были?
— Ах.
Он наклоняет голову набок. — Вот тут история становится довольно сложной.
Я делаю глубокий вдох. — Они были вампирами?
Он не двигается, но его глаза закрыты и приобрели жесткий сланцевый цвет, который, как я узнаю, означает, что я коснулся опасной темы.
— Да. И опять же — нет.
Видя, как я хмурюсь, он говорит:
— Вампиров можно убить. Кол в сердце,
например. Огонь. Солнечный свет.
— Похоже, ты много об этом знаешь.
— Это вопрос?
Он многозначительно поднимает брови. После паузы я качаю головой. — Харпер, — тихо говорит он, — отсюда пути назад нет. Ты понимаешь? Ты собираешься пойти по темному и опасному пути. Прежде чем ты это сделаешь, я хочу, чтобы ты выслушала меня очень внимательно: ты все еще можешь продать этот дом и уйти из него. Возьми деньги, которые я тебе предлагаю, и иди, буквально куда угодно, только не сюда. Ты только что получила представление о том, к чему ведет эта история. Прежде чем я скажу еще одно слово, хорошенько подумай, хочешь ли ты следовать по этому пути до конца.
Я отвожу от него взгляд. В конце крыльца с крыши свисают белые качели, яркие среди выцветших бревен, крепкие и сильные, опавшие лепестки алой магнолии лежат на ней в малиновых брызгах. Я думаю о Конноре, сидящем на ней и пьющем пиво в нашу первую ночь здесь, с удовлетворением на лице, когда он сказал: — У нас будет лучшая жизнь, Харпер.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Скажи мне, говорю я, воспоминание сжимает мое сердце. — Просто скажи мне правду.
Антуан скрещивает свои длинные ноги в лодыжках и на мгновение опускает голову, словно ощущая тяжесть того, что он собирается сказать. Но когда он снова поднимает глаза, они отстраненные и его голос приобретает нейтральность рассказчика.