мог бы идти так целую вечность. Иногда ему казалось, что о нем забыли, что он мог бы выйти из цепочки путников и спрятаться в высоких, колючих травах, однако натянутая веревка и басовитый голос стража приводили его в чувство. Нога не болела. Острие не было отравлено, иначе яд давно бы проник в мышцы. Жара он не чувствовал.
Туман, как низко стелющийся дым, лежал в долинах — они погружались в него по пояс, иногда утопали по шею, только головы в свете звезд, казалось, катились сами по себе на фоне белесой паутины.
Изнурительный путь на ощупь, как будто люди шли по кругу, до полного отупения, до тех пор, пока не упадут от смертельной усталости; одни и те же скальные расщелины, неизвестно где кончающиеся стволы огромных деревьев, легкое мерцание светлячков, зигзаги, не поддающиеся расшифровке.
И только когда в мрачном овраге они вошли в поток и побрели, спотыкаясь средь скользких валунов, в успокоительном журчании совсем не холодной воды, лишь тогда Роберт заметил, что небо над горными вершинами зеленеет, звезды поредели. Светало.
Поток чуть светился в темноте. Роберт зачерпнул воду в ладони, обмыл лицо и, омочив губы, почувствовал, как сильно ему хочется пить. Вода не доходила до колен, он завороженно смотрел на стремительное течение. На волнистой поверхности потока лежала его тень; течение теребило штанину, точно игривый щепок. Маляк встал на колени, наклонился к воде и пил до тех пор, пока у него не перехватило дыхание и он не ощутил тяжести в животе. Вода была безвкусна и в то же время изумительна. Роберт медленно брел по ручью, скользя и спотыкаясь. Связанные руки мешали удерживать равновесие.
На камне темнела фигура стража с карабином, он караулил его, украдкой почесывая лохматый загривок.
Они вошли под развесившие свои кроны над водой деревья, растущие из скальных расщелин и согнувшиеся в дугу. Здесь были ступеньки, вытесанные в камне человеческой рукой. Галерея, пробитая в скале, привела в большую пещеру. Мео расположились здесь группами, каждая семья заняла свой маленький участок. Заплакал чей-то ребенок, но, должно быть, мать дала ему грудь, потому что он затих и начал, причмокивая, сосать.
Веревка висела свободно. Стражник перестал его охранять.
Роберт сел, убрал мешающие ему камни. Внутри пещера дышала теплом, подобным зловонному дыханию зверя. Он лег и подложил под голову сумку. Было слышно бормотание потока, шипение и писки, опустилась темнота, заполненная шорохами крыльев, какой-то непонятной суетой. Сверху капнуло что-то теплое, липкое на ощупь.
Птицы, птицы… Маляк засыпал с чувством огромного облегчения.
…Он стоял возле кучи разорванных картонных ящиков, консервных банок, отверзших свои прожорливые пасти, промасленных бумаг. С ее высокой вершины Коп Фен обломком доски сталкивал звенящие винтовочные гильзы, связки заржавевших лент. Неожиданно эта груда хлама дрогнула и с грохотом и шуршанием развалилась, Роберт знал, что скрывается под ней, он все отдал бы, чтобы только этого не видеть. Покатились банки рассы́пались бумаги, картонный ящик тяжело сдвинулся с места. «Нет, нет!» — кричал он, пытаясь не дать подняться ящику, но ничего не мог поделать, у него точно отнялись руки. Медленно, с огромным усилием, вылезали наружу ноги, наполовину обгрызенные рыжими крысами, которые рылись внизу в бумагах. Маляк их не видел, но знал, что они там, ибо непрестанно мелькали изогнутый, безволосый розовый хвостик и мордочка с метелкой дрожащих усов, поблескивал черный глаз. Их зубы щекочут, скребут, поэтому он и дернул ногой. «Засыпай, — кричал Роберт, — да ну, пошевеливайся же! Он меня не слышит!» Щуря от солнца глаза, Маляк увидел, что Коп Фен и не может его услышать: у него не было ушей… Роберту оставалось только стоять и с величайшим отвращением наблюдать за тем, как мертвец медленно выползает из мусорной кучи. «Ведь ты же убит, — напомнил он ему, — ты же не можешь двигаться. Почему ты не остался там, куда тебя бросили?» — «Потому что я не мусор, — ответил тот глухо, ртом, полным земли, сора и пепла. — Почему ты меня не похоронил?» Роберт горько пожалел, что не приказал тогда солдатам это сделать. Вдруг появилась мать, в халате, в стоптанных домашних туфлях; она несла чайник с кипящей водой, прихватив его тряпкой, которую трепало ветром: «Сейчас я этих крыс выгоню, плесну кипятком». Но неожиданно она споткнулась об открытую консервную банку, и вода из чайника вылилась ему на ногу, так что он застонал от ужасной боли. «Старая идиотка!» — крикнул с ненавистью Роберт и, согнувшись, связанными руками схватился за ошпаренное бедро.
Со стоном он открыл глаза и тут же прикрыл их снова. В лучах яркого солнца, бьющего в пещеру, в дрожащих пылинках, точно порошком известки обжигающих зрачки, Маляк видел кроны деревьев, сочную зелень и покрытую трещинами стену ущелья с полосками высохшей рыжей травы.
Пара попугайчиков, поджав лапки, порхала в воздухе. Они были похожи на детские игрушки, — человеческие голоса отпугивали птиц и в то же время влекли к себе.
Из глубины пещеры свистнула стрела и попала в попугайчика — он упал сквозь листья в воду, послышался всплеск; второй вспорхнул к нему, но, испуганный радостными воплями, взлетел, появился на фоне скальной стены в воздухе, расцвеченном бликами струящейся внизу воды. Его настигла вторая стрела. Около попугайчика на корточках сидел молодой парень и вынимал стрелы из колчана, подвешенного у левого плеча. Концы их не были заострены, наконечниками служили шарики из сухой глины.
Снова прилетела стая попугайчиков. Они, видимо, гнездились у входа в пещеру.
Однако это была не пещера. Роберт различал колонны, подпирающие вход, скульптурные изображения танцующих богов, фигуры, наполовину скрытые под натеками белого птичьего помета. Мео остановились на ночлег в просторном храме или монастыре, высеченном в монолитной скале. Под темными сводами не прекращался писк. Проскальзывающий внутрь ветерок выдувал запах мускуса. Стояла едкая, влажная духота — пахло разлагающимся пометом тысяч летучих мышей. Временами одна из них, получив от другой удар крылом, отскакивала, суматошно металась на свету, чтобы снова сломя голову ринуться в толчею под сводом.
Маляк вспомнил ночной переход. Нога побаливала. Он с трудом встал и заковылял к выходу. Снизу бежала ватага голых, мокрых после купания детей. Они несли целую связку зеленых попугайчиков. Птицы были живые, удары стрел их только оглушили. Мальчик, который сбивал попугайчиков, с сухим треском ломал им крылья. Он бросал их, жалобно верещавших, в высокую корзину. Там сразу же начались трепыхания, царапанье и почти человеческие стоны.
Пошатываясь, шаркающими, старческими шагами Роберт вышел на дневной свет. Солнце пекло, от скал несло жаром. Вода внизу мчалась голубым сверкающим потоком,