опаснее, чем полёт на аэроплане. Вы же сами описывали, как летали наблюдателем на «Фармане»! Опасность есть, но я бы не стал её преувеличивать. Только давайте не будем никого звать — нам ведь свидетели не нужны, да?
Поутру у лабораторного сарая собрались дачники.
Хотя решили никому не говорить об эксперименте, все «под большим секретом» рассказали своим — и вот уже с полсотни человек окружили сарай московского физика.
Пришёл даже молодой дьякон и осенил аппарат крестным знамением.
— Друг мой, — да что же вы? — подкатился к нему старик. — Вы ж не верите в это железное чудовище прогресса?
— Верить не верю, а человек, может, на муку идет.
— Тьфу! Да вы накаркаете ещё. Скажите проще — сами, поди, не отказались бы, но звание не пускает?
— Н-нет, — сказал дьякон. — Я, конечно, и вправду не могу, Господь не велит забегать в будущее. И вам оттого не посоветовал, и ему не советую.
Писатель сел в железное кресло внутри шкафа.
Загудели двигатели, начали свою работу насосы. Какое-то устройство, чавкая, стало втягивать в себя воздух.
Вдруг что-то резко засвистело в утробе аппарата, и москвич дёрнулся, но старик-профессор, заглянув в иллюминатор, сделал ему знак — дескать, всё нормально.
Прошла драматическая минута, в течение которой старик-профессор молча стоял с трагической миной на лице.
Наконец, он впился взглядом в один из приборов (москвич, сам установивший его на корпусе, отметил про себя, что профессор сверился с неработающим манометром), потянул рычаг. Дверца открылась, и писатель вылез из аппарата.
Его лицо было белым, а губы тряслись.
Как только машина начала работать, писатель ощутил себя изображением, медленно проявляющимся на фотографической бумаге. Только проявлялся он сам, целиком, посреди знакомых улиц Петербурга. Никаких циклопических дворцов он не увидел, вокруг него был обычный Петербург, разве экипажи на улицах были довольно странные. Писатель очутился у Зимнего дворца, в тесной толпе, похожей на римских рабов. Вокруг сновали полуголые люди, — будто не было двух тысяч лет христианства.
Толпа на Дворцовой площади была толпой каких-то морлоков, поющих хором песни с неразличимыми словами. Они были молоды и, кажется, пьяны — все поголовно. Медленно по Неве двигался корабль с кровавыми парусами, повсюду полоскались красные флаги, и писатель догадался, что революция победила.
Двое из тех, кого давеча дурак-профессор брезгливо звал содомитами, целовались прямо у Зимнего дворца. Были они накрашены хуже, чем пьяные скоморохи на Масленицу. Рядом с ним дрались — странными движениями, отчаянно и нелепо, стоя по щиколотку в мусоре. Молодые мастеровые, дерущиеся внутри круга своих товарищей, были чем-то похожи на тех скорпионов, что он когда-то запускал в банку душным крымским вечером.
Будущее было ужасно. Всё в нём было так, как он описывал, но всё же чуть по-другому. И эта малая разница, это чуть-чуть, превращала его будущее в карикатуру, красоту — в противное кокетство, естественность — в хамство.
Хамство — точно-точно, это было то, что всем обещали, говоря о грядущем хаме. Хам пришёл, и не просто показывал всем наготу своего отца, а пошёл дальше по дороге греха. Писатель вглядывался в лица толпы и не верил сам себе.
Картины праздника будущего были чудовищные, но кто в это поверит из тех, кто ожидает его возвращения?
И будет ли лучше, если поверят, — каково будет этим прекрасным, всё-таки прекрасным людям ощущать приближение Содома?
Он был искренен в ожиданиях, но тут было другое, это были — другие. А другие — это ад.
Почему равенство приводит к этому? Разве эти люди будущего равны тем, кто погибал за них на каторге сто лет назад, в его время?
И вот, всё ещё сидя на железном стуле, писатель крикнул прямо в лицо собравшимся дачникам:
— А вы знаете, ничего не было, господа! Ровно ничего! Опыт не удался! Ха-ха! Опыт не удался!
Слова упали в тишину, как камни в болото — вязко и беззвучно.
Старый профессор развел руками. Розыгрыш не вышел.
Гости, разочарованные результатом, стали расходиться.
Только молодой москвич с некоторой тревогой заглядывал в лицо писателю, который по-прежнему сидел внутри аппарата.
Он догадывался, что всё пошло не так, сию минуту случилось рождение какой-то тайны, причиной которой стала его установка, но что случилось — он никак не мог понять.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
12 ноября 2021
История про то, что два раза не вставать (2021-11-13)
Написал про одного литератора, судьба которого меня давно занимала. Дело в том, что речь идёт о феномене исчезновения.
За что я не люблю читателей романа "Мастер и Маргарита", так это за повторение пафосных фраз типа "Ваших стихов не читал, но читал другие", "Рукописи не горят".
Это всё ужасные глупости, всё горит, перерабатывается в макулатуру.
Где роман “Колдуны”, что рассказывает о русской деревне с середины позапрошлого века? Где “Повесть каждого дня”? Где роман “Смерть Григория Распутина”? А где повесть “Неизвестный перед святыми отцами”? Где “Сказка о дровосеке с длинным носом” или сборник рассказов “Вечера у Мастера Ха”? Не говоря уж о работе “Архитектура деревянных церквей Саратовской губернии”. Где-где… В Караганде.
Но вот вопрос в том, всегда ли это зияние губительно.
Это история про то, что отсутствие иногда бывает важнее наличия.
https://fitzroymag.com/cultura/poslednij-simvolist-aleksej-skaldin/
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
13 ноября 2021
История про то, что два раза не вставать (2021-11-14)
Остерегайтесь тех, кто хочет вменить вам чувство вины, ибо они жаждут власти над вами.
Приписывается Конфуцию
Меня очень давно занимает вопрос о глубине исторической вины. То есть какое время подотчётно и может быть базой для сбора морального урожая и денежных компенсаций. Пока я остановился на мысли о том, что это третье поколение — несчастье тех, кого ты застал или мог застать.
Не все знают, но время от времени я проживаю в одном далёком городе на Святой Земле, причём на улице Фрейда. Там я веду разные разговоры с людьми, давно нашедшими своё предназначение на земле предков. Как-то мы говорили о земельном праве (драматическую историю я опускаю). Я проникся этим, пришедшим от османов правилом,