но устоявшее после их проверки стоит, как правило, прочно.
— Студенты сейчас больше думают о революции, а не о формулах.
— Это пройдет. И революция, и половой вопрос.
— Половой вопрос пройдёт? Взаправду?
— Ну не он, а ажитация.
— Так все пройдет, но какой ценой мы оплатим наши эксперименты?
— Это не наши эксперименты, а — их, — старик произнес «наши» с сильным нажимом.
— Наши, — молодой отвечал старику с тем же нажимом, — просто мы в качестве лабораторных крыс, а не экспериментаторов. И отказаться нельзя. Наша революция — прямое следствие той, французской. Они ведь всё придумали за наших эсеров — закон за законом, пункт за пунктом. Никаких, прости Господи, марксистов, никаких бомбистов. У французов сто лет назад уже были все нужные слова: «враг народа», «контрреволюция», «революционный трибунал», «ревком»… Ну и прочее — если в России снова начнут, им вовсе не нужно будет ничего изобретать. Нас с вами гильотинируют… нет, всё же расстреляют по очередному «Закону о подозрительных». Все эти желания кровавых перемен и массового живодёрства не в культуре, а внутри человека. Вот даже эротические эксперименты у наших союзников-лягушатников уже были — и вполне революционные. Маркиза де Сада из Бастилии, кстати, освободили… Впрочем, не помню точно, как там было.
В этот момент окошко одного из финских домиков открылось, и оттуда вывалился молодой человек довольно странной наружности. Во-первых, он был в мятой блузе, какую обычно носят художники, а во-вторых, идеально брит и головой напоминал бильярдный шар. Со стороны могло показаться, что из окна его выбросил пороховой заряд.
Молодой человек встал и, отряхнувшись, погрозил кулаком в окно.
Затем он снова похлопал себя по брюкам, счищая песок, и споро пошёл в сторону железнодорожной станции.
— Да-с, — с некоторым недоумением заметил старик. — Вот случай. И, боюсь, мы никогда не поймём, что это было.
— Да что тут думать? Кого-то выкинули из дому за дурное поведение, возможно, человек напился и позволил себе лишнее. Этот человек брутальной поэтической наружности сейчас молод, а как почует запах смерти, потребует какого-нибудь химика воскресить себя наново. От меня или от вас, к примеру, потребует. Наблюдённые факты иногда очень просты, даже физические факты.
— Как знать, вдруг когда-нибудь природные законы окажутся слишком сложными? Такими сложными, что вы не поймете моей работы, а я — вашей? Сейчас 1913 год, а кто знает, что будет через сто лет? Я через пару лет уже не узнаю научного пейзажа. Но мы — естествоиспытатели природы, мы будем нужны всегда. Только давайте вернёмся, надо заснуть, прежде чем проснётся наша молодежь. А вечером нас опять будут терзать про Эйнштейна и теорию относительности. Мои гости всегда путают дачную жизнь с публичным лекторием…
И прогуливающаяся пара повернула обратно.
Но вечером ни молодого физического химика из второй столицы, ни профессора Е. И. В. Санкт-Петербургского университета и многих почётных званий и орденов кавалера не расспрашивали ни о теории относительности, ни о скорости света, ни о машине времени.
Говорили на дачной веранде о революции, да только о революции особого рода — «половом восстании», как это явление назвала стриженая курсистка.
Едва слышно, но очень быстро хлопал крылышками мотылек, пожизненный узник абажура.
В круге света тускло светились лафитники и чайные чашки.
Говорили о проблеме пола, и студент в расстёгнутой тужурке уже прочитал чужое стихотворение:
Проклятые вопросы,
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла проблема пола,
Румяная фефёла,
И ржёт навеселе.
Москвич с опаской полез в разговор, как купальщица в быструю реку:
— Но это ещё не все там! Помните, как там кончается?
Научно и приятно,
Идейно и занятно —
Умей момент учесть:
Для слабенькой головки
В проблеме-мышеловке
Всегда приманка есть.
— «Проблема-мышеловка» — как верно это сказано!
Но его не слушали.
Какое-то странное напряжение сгустилось в воздухе. Его рождали близость моря, запахи сосен и близость молодых женщин, казавшихся доступными, причем доступными не так, как раньше, а по революционному обету, для прогресса.
Говорили также о том, что в будущем случится свобода не только социальная, но и половая. Причём для всех. Вспомнили и изломанных молодых людей, что томно сидели в летних ресторанах, не особо скрываясь.
Приехавший из города знаменитый писатель утверждал, впрочем, что энергия, накопившаяся в педерастах, послужит делу революции — ибо она только увеличивается и копится под спудом.
Старик-профессор брезгливо поморщился:
— Это ж содомия. Вот завтра заглянет к нам наш сосед-дьякон, он вам подробно это распишет.
— Бросьте, а Чайковский… — не отставал писатель.
— Нет, Чайковского мы вам не отдадим, скотство какое! Сводить Чайковского к содомии!
— Да отчего же скотство!
— Да оттого! Оттого, что приказчик, причем всякий приказчик теперь думает: «Ага, Чайковский-то кто!» И вот от этого приказчик чувствует, что он в своей низости ближе к Чайковскому, что своим выдуманным грехом Чайковский со своей бессмертной музыкой становится ниже — на один уровень с толпой. Понимание его музыки, которое трудно и требует работы над собой, замещается обсуждением мерзкого слуха…
Москвич с любопытством слушал всё это, но теперь уж в разговор не мешался. Насчёт Чайковского он своего мнения не имел. Молодой учёный снимал тут не дачу, а сарай у одного финна. Сперва, когда он завёз в сарай оборудование, финн решил, что новый жилец решил устроить у него динамитную мастерскую, и даже привёл полицейского. Московский гость показывал бумаги и чертежи, но убедил осторожного финна визит адмирала из Петербурга. Адмирал был на самом деле кораблестроителем, полным академиком и более академиком, чем генералом.
Чёрный мундир адмирала произвел на финна неизгладимое впечатление — как, собственно, и предполагалось.
Но как только дверь дачной лаборатории закрылась, мундир повис на стуле, а суровый адмирал стал ползать под странным агрегатом, состоявшим из баллонов, насосов и электрических моторов. Его заинтересовала идея остановить движение молекул абсолютным холодом и обратить его вспять, вернув тем самым прошлое. Пустить время обратно — чем не прекрасная идея, вот и приехал академик посмотреть на молодого, да раннего гения — не то химика, не то физика. Приехал он по совету своего давнего друга-профессора, который каждое лето жил среди финских сосен и скал.
А молодой, да ранний каждый вечер ходил к своему соседу, на даче у которого собиралась молодежь. Старик любил молодых без разбору на чины. Он был одинок, и гости заменяли ему семью.
Иногда хозяин с московским гостем отправлялись гулять