как-то печалит: никаких следов маленького сына Надежды Дуровой от Чернова не просматривается. Возникает такое ощущение, что для неё сына не существовало. Ну, ладно, пусть она возненавидела бывшего супруга (вероятно, и развод-то у них оформлен не был через Синод?), но чем виноват сынишка?.. Может быть, Чернов увёз его в другой город?.. А может, мальчик и умер?.. Возможен и такой вариант, Чернов скрывал от ребёнка имя матери. Да и выросший мальчик вряд ли возлюбил бы бросившую его в младенчестве мать!
Автор книги «Братья Дуровы» А. Таланов, да и оба брата в своих мемуарах пишут о «бабане», бабушке по отцовской линии Прасковье Семёновне. Она была матерью Леонида Дмитриевича Дурова, отца выдающихся артистов. Жила она во Вдовьем доме, гордилась тем, что она вдова обер-офицера, хранила предания семьи мужа, берегла портрет Надежды Дуровой и рассказывала о ней навещавшим её внукам. Своя родословная, видно, у неё была не очень-то примечательной, и она вела речь о родословной мужа.
Сама же обстановка во Вдовьем доме, доме сиротливой старости, предтече нынешних домов для престарелых, была горестной, тоскливой. Мальчишкам Дуровым запомнились разного рода строгости и приевшийся овсяный кисель. Да, разносолов там не подавали! В рассказе Куприна «Святая ложь» подобный Вдовий дом изображён красочнее и обстоятельнее: «Вот, наконец, палата, где живёт его мать (героя рассказа мелкого чиновника Семенюты. – Н. А. С.). Шесть высоченных постелей обращены головами к стенам, ногами внутрь, и около каждой кровати – казённый шкафчик, украшенный старыми портретами в рамках, оклеенных ракушками. В центре комнаты с потолка низко спущена на блоке огромная лампа, освещающая стол, за которым три старушки играют в нескончаемый преферанс, а две другие тут же вяжут какое-то вязанье и изредка вмешиваются со страстью в разбор сделанной игры. О как всё это болезненно знакомо Семенюте!» И – самому Куприну, который в детстве дружил с Анатолием Дуровым и, вполне возможно, вместе с Толей навещал во Вдовьем доме его «бабаню», пил казённый кипяток, принесённый «покоевой девушкой лет пятидесяти» в синем фирменном платье и белом переднике, хлебал овсяный кисель, а потом, спустя многие годы, написал необыкновенно горестный и в то же время добрейший рассказ о дружбе матери-старухи и сына-неудачника.
К Пушкину у меня с детства отношение благоговейное, и меня всегда очень волновали подробности знакомства Надежды Дуровой с великим поэтом, редактором «Современника», страшно хотелось живо вообразить себе, как они познакомились, как протекал разговор такого редактора и такого необыкновенного автора, к тому же дамы — в пушкинскую пору среди авторского актива журналов, современным языком выражаясь, они были редчайшим исключением. Не то, что ныне. У меня как руководителя семинаров по драматургии Союза писателей РСФСР число женщин-драматургесс чаще всего превосходило число драматургов…
И я решил обратиться к самому авторитетному источнику – письмам самого' Александра Сергеевича, собранным в последнем томе последнего из известных мне собраний его сочинений. Читал я пушкинские письма и невольно вспоминал его сетования на то, что мы бываем ленивы и нелюбопытны! Ведь ответы на многие вопросы – вот они, перед нами, и не надо ездить за тридевять земель ни в прямом, ни в переносном смысле этого слова!
И вот десятый том у меня на письменном столе. Первое письмо брату Надежды Андреевны Василию Андреевичу— от 15 июня 1835 года, в Елабугу, письмо любезное и доброжелательное, хотя В. А. Дуров (а они с А. С. Пушкиным познакомились на Кавказе в 1829 году) докучал своей назойливостью и прожектами. Об этих прожектах говорится и здесь: «жалею, что из ста тысячей способов достать 100000 рублей ни один ещё Вами с успехом, кажется, не употреблён». Но всё же главная тема письма иная: брат хлопочет перед Пушкиным за сестру, но именует её братом! Речь идёт о тех самых «Записках».
Следующее письмо – от 19 января 1836 года, уже Дуровой, но обращается к ней Пушкин «милостивый государь Александр Андреевич». Смысл письма – разминулась рукопись «Записок» с адресатом.
17 и 27 марта 1836 года – вновь письмо Василию Андреевичу, теперь уже с редакционно-издательским уклоном, по поводу рукописи «братца», который «летом будет в Петербурге», однако, загадка разгадана, и Пушкин завершает письмо такими словами: «Прощайте, будьте счастливы и дай бог Вам разбогатеть с лёгкой ручки храброго Александрова, которую ручку прошу за меня поцеловать». И там же приписка: «Сейчас прочёл переписанные «Записки»: прелесть! Живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен».
Нет сомнения, что Пушкин был увлечён как читатель, но эмоциональный аккорд дополняют следующие строки, уже из письма поэта к Натали от 2 мая 1836 года, из Москвы в Петербург: «Что записки Дуровой? Пропущены ли цензурою? Они мне необходимы – без них я пропал». Издателя волнует издательский успех, «Записки» становятся «гвоздевым» материалом второго номера «Современника» за 1836 год.
Новое письмо автору – от 10 июня 1836 года, опять же из Петербурга в Елабугу. Это уже редакторские суждения о названии и призыв вступать на поприще литературное столь же отважно, как и на то, что прославило автора, то есть ратный путь. Очень важные слова перед припиской: «Полумеры никуда не годятся». Думается, это пушкинский завет и всем последующим поколениям литераторов. А приписка любезна и гостеприимна: «Дом мой к Вашим услугам. На Дворцовой набережной, дом Баташева у Прачечного мосту».
Около 25 июня опять же – из Петербурга в Елабугу и вновь Дуровой. Письмо от Дуровой Пушкин в ответ именует «откровенным и решительным», носящим «отпечаток… пылкого и нетерпеливого характера». Отвечает на сей раз Пушкин по пунктам, слова «по пунктам» подчёркивает. Дурова его торопит с цензурой, изданием, деньгами… Мне лично кажется, что всё это очень неделикатно: во-первых, она лишь вступает «на новое», «чуждое ещё» ей поприще, во-вторых, она ведь понимает, что это не просто издатель журнала, а первый в России поэт!
Вот и всё… Я, уже машинально, листаю последний том, последние его страницы и вновь переживаю последние месяцы жизни Пушкина… В Петербург Дурова приехала, свои впечатления о стольном граде и о встречах с Пушкиным описала в повести «Год жизни в Петербурге, или Невыгоды третьего посещения». А с братом её, скорее всего, Пушкин более и не свиделся.
В седьмом томе того же издания в цикле «Table-Talk»[192] есть такая запись Пушкина «О Дурове» от 8 октября 1835 года, то есть уже после первого письма в Елабугу. Запись носит, как и другие записи цикла, анекдотический характер: «Брат в своём роде не уступает в странности сестре». И А. С. Пушкин, и М. И. Пущин в воспоминаниях